Однако в ночь на одиннадцатое августа свершилось то, чего мало кто в городе ожидал, а тем более казаки в подземелье!
— Выходи, коль невмоготу терпеть! — отозвался караульный стрелец на стук в двери Максима Бешеного — по нужде их выпускали только ночью и по одному. — Да не лезьте гамузом! Один иди!
— А мы и не лезем кучей, чего полошишься без причины? — съязвил Максим и со связанными впереди руками пошел между двумя стрельцами из дверей башни вдоль стены, где был деревянный нужник для караульных и арестантов, близ чьего-то плетня вокруг подворья. Ночь была темная, облачная, молоденький месяц лишь изредка выглядывал в разрывы между облаками, несмело освещая спящий город, темные стены и башни, от которых ложились на город широкие короткие тени. У входов в башни и у городовых ворот горели по два смоляных факела, но они отбрасывали тьму шагов на пятнадцать, не более. Где-то за площадью спросонок брехнула ленивая собака, ей отозвалась другая, чуть ближе к Ильинской башне. Заголосил петух, извещая, что и он не оставил своей службы, будит стрельцов на очередную ночную службу.
— Руки развяжи, — попросил Максим стрельца, остановившись около двери нужника. — Аль сам гашник на мне развязывать да портки держать будешь? Дело ли стрельцу…
— Помалкивай знай, — незлобиво буркнул стрелец. — Теперь спал бы я преспокойно, а тут вота вас води по нужникам… Нешто служба это? И что выслужишь околь нужников да в караулах?
— Кто ж тебя держит, а? — усмехнулся Максим, потирая помятые жесткой веревкой передавленные места, когда стрелец развязал тугой узел. — Ступай к своей бабе под теплый бок. А я и без тебя посижу здесь, на молодой месяц полюбуюсь. И дорогу к башне сам отыщу как ни то, если и товарищ твой уйдет следом…
И шагнул было к расхлябанной двери…
Резкий разбойный посвист разорвал тишину, как рвет ночной мрак яркая вспышка молнии. Из-за нужника через плетень от темных амбаров кинулись чьи-то неясные фигуры. Стрельцы и ахнуть не успели, как их свалили, отняли оружие, заткнули рты ладонями, чтоб не заорали сполоха. Ошеломленный Максим, придерживая развязанные штаны руками, оглядываясь, не враз сообразил, что же происходит вокруг него и близ Ильинской башни.
— Братцы, откель вы? — наконец-то пришел он в себя.
— Да мы с Яику, яицкие осетры, брат Максим! Аль не признал?
Перед ним объявился сутулый от давней кизылбашской пули Григорий Рудаков с саблей и пистолем. Давние знакомцы обнялись.
— Ну по нужде пойдешь? Покараулить тебя заместо повязанных стрельцов, чтоб не сбег назад в башню? — Григорий, усатый, невысокого, из-за сутулости, роста, напоминал сома и хохотнул так дико, что повязанные стрельцы враз утихли, перестали взывать о милости, говоря, что против воли исполняли караульную при казаках службу.
Максим глянул в сторону Ильинской башни с темницей — куда бежали взять караул целой кучей казаки. От воротной башни неожиданно бубухнул пищальный выстрел — не зная причины, караульный, увидев в свете факелов какую-то свалку у дверей Ильинской башни, пальнул в воздух. И как эхо среди скалистых гор, по всему городку захлопали выстрелы: то громкие на улицах, то приглушенные стенами домов и сенцев. В непроглядном густом мраке тут и там вспыхивали скоротечные ночные сабельные сшибки, близ церкви Петра и Павла полыхнул столб огня, на звоннице церкви Спаса нерукотворного заголосил сполошный колокол…
Есаул Максим Бешеный со своими казаками, ведомый Григорием Рудаковым, вместе с восставшими годовальниками и почти всеми астраханскими стрельцами, кинулись ловить сотников, пятидесятников. Кого подняли дома с постели, кого вытянули за исподнюю рубаху из темного чулана с рухлядью, кого встретили вооруженным уже на крыльце.
— Вота-а он! Братцы, наш пятидесятник Лукьян Зверухин! Имайте его живу для спроса-а!
Но Лукьян Зверухин, зная за собой немалые перед стрельцами проступки и щедрые зуботычины, прижался спиной к бревнам амбара, с яростью обреченного встретил набегающих бывших своих подначальных.
— Лучше битому быть, нежели от вас срамную смерть принять! — выкрикнул пятидесятник. Хлопнул, пыхнув огнем, пистоль, ближний стрелец шагах в пяти вскинул правую руку с саблей, с бега остановился, крутнулся, словно норовя увернуться от летящей в него пули, и рухнул на спину.
— Бе-ей! Кроши вражину-у!
Десяток тяжелых бердышей сверкнули зловеще в свете перепуганного месяца, слабо звякнула сталь сабли, раздался отчаянный крик…