dapaese apaese[20], натыкаешься на маленькие морги, мертвецкие и мавзолеи, здесь под каштаном, там в полной игры света и тени оливковой роще, посреди тыквенной грядки, на овсяном поле или на склоне, поросшем ажурным желтовато-зеленым укропом. В таких местах, нередко очень красивых, с хорошим видом на всю семейную землю, деревню и окрестности, усопшие, так сказать, всегда находились среди своих, не были сосланы на чужбину и могли по-прежнему охранять границы своих владений. Не помню точно, в каком именно источнике, я также читал, что иные старые корсиканки имели привычку после работы навещать обители усопших, чтобы послушать их и посоветоваться об использовании земли и прочих вопросах, касающихся праведной жизни. Тех, кто своей земли не имел, – пастухов, поденщиков, итальянцев-батраков и прочих горемык – долгое время просто зашивали после смерти в мешок и сбрасывали в шахту, которую закрывали крышкой. Такая коллективная могила, где трупы, вероятно, лежали кучей, как капуста или свекла, называлась area и в некоторых селениях представляла собой каменную постройку без окон и дверей; покойников сбрасывали внутрь через люк в крыше, а на крышу поднимались по наружной лестнице. В Камподонико под Ореццей, как сообщает Стивен Уилсон, безземельных просто швыряли в ущелье, причем такая практика, по словам скончавшегося в 1952 году в возрасте восьмидесяти пяти лет бандита Муццаретту, существовала даже в его время в Гроссе. Однако же этот опять-таки продиктованный распределением собственности, а равно общественным порядком обычай никоим образом не дает оснований говорить о пренебрежении или неуважении к бедным покойникам. Насколько позволяли средства, им тоже оказывали знаки глубокого почтения. В принципе корсиканские погребальные ритуалы отличались большой изощренностью и в высшей степени драматическим характером. Двери и ставни дома, который постигло несчастье, закрывали, порой даже весь фасад красили в черный цвет. Обмытый и одетый в свежую одежду или же, в случае нередкой насильственной смерти, окровавленный труп выставляли в лучшей комнате, обыкновенно предназначенной не столько для живых, сколько для усопших членов семьи, так называемых antichi или antinati. Со времен появления фотографии, которая, по сути, есть не что иное, как материализация призрачных явлений посредством весьма сомнительной магии, там висели на стенах портреты родителей и дедов, близких и дальних родственников, каковые, хотя или поскольку их уже не было в живых, считались подлинными главами рода. Под их неподкупным взглядом совершалось бдение у гроба, главную роль при этом играли обычно обреченные молчанию женщины, всю ночь напролет они причитали, рыдали и, особенно если покойный был убит, словно фурии древности рвали на себе волосы и расцарапывали лицо, по всей видимости совершенно вне себя от слепой ярости и боли, тогда как мужчины стояли в темном коридоре и на лестнице, стуча об пол прикладами ружей. Стивен Уилсон указывает, что очевидцы, присутствовавшие на таких бдениях в XIX веке и в межвоенные годы XX, отмечали, что плакальщицы, с одной стороны, взвинчивали себя до похожего на транс состояния, испытывали головокружение и впадали в беспамятство, с другой же – отнюдь не создавали впечатления, будто переполнены искренними эмоциями. Иные из очевидцев, пишет Стивен Уилсон, даже говорят о явной бесчувственности или оцепенении, когда плакальщица, невзирая на конвульсивную страстность и срывающийся в воплях голос, не проливает ни слезинки. Учитывая такой как будто бы ледяной самоконтроль, некоторые комментаторы были склонны усматривать в причитаниях этих voceratrici[21] издревле предписанный, пустой спектакль, и этот вывод подтверждался также наблюдением, что уже только затем, чтобы собрать хор плакальщиц, требовались изрядная практическая подготовка и – при самих причитаниях – рациональный дирижизм. Впрочем, на самом деле никакого противоречия между этим видом расчета и подлинным отчаянием, действительно доходящим до грани самоотвержения, не существует, ведь колебание между похожим на приступ удушья выражением глубочайшей душевной боли и нацеленным на эстетические модуляции, прямо-таки изощренным, если не сказать иезуитским манипулированием публикой, перед которой мы выставляем напоказ свои страдания, было на всех ступенях цивилизации самым знаменательным признаком нашего растерянного, помешанного на самом себе вида. В антропологической литературе, у Фрейзера, Хёйзинги, Элиаде, Леви-Строса и Бильца, неоднократно описывается, как члены ранних племенных культур, отправляя свои посвятительные или жертвенные ритуалы, в подпорогово неизменно присутствующей форме самовосприятия очень точно сознавали, что их насильственный, всегда сопряженный с ранами и увечьями экстремизм есть не что иное, как чистейшее, порой, правда, доходящее до момента смерти актерство. Люди, переживающие тяжелые психические приступы, где-то в глубине души тоже вполне отдают себе отчет, что выступают в пьесе, которая в подлинном смысле слова написана специально для них. В остальном же патологическое, обусловленное полным срывом и одновременно предельным самоконтролем состояние корсиканских