cumpagnia, mumma или squadra d’Arozza и верили, что они норовят проникнуть в свои былые жилища, а не то и в церкви, чтобы прочесть по четкам кощунственные молитвы за нового рекрута. Но бояться стоило не только год от года растущей силы и численности орд мертвецов, вокруг блуждали и одинокие, замышляющие месть неприкаянные духи, подкарауливали проезжающих у обочины дороги, ненароком выходили из-за скалы или являлись в переулке, причем большей частью в недобрый час, в полдень, когда все обычно обедали, или после angelus[23], когда на короткое время меж заходом солнца и наступлением ночи землю накрывает блеклая тень. Не раз случалось, что кто-нибудь приходил с полевых работ и в ужасе сообщал, что посреди безлюдного ландшафта, где обыкновенно по стати и походке узнаешь любого обитателя собственной или соседней деревни, видел согбенного чужака, если не саму fulcina, жницу, с серпом в руке. Дороти Каррингтон, в пятидесятые годы часто и подолгу жившая на Корсике, сообщает, что некий Жан Чезари, которого она знала по Лондону как человека просвещенного, вполне знакомого с принципами научного мышления и который позднее посвятил ее в тайны своей корсиканской родины, был глубоко убежден в реальном существовании духов, более того, клялся, что сам слышал их и видел. На вопрос, в какой форме человеку являются духи и можно ли среди них встретить покойных родственников и друзей, Чезари ответил, что на первый взгляд они выглядят как нормальные люди, но, если присмотреться, их лица расплываются и мерцают по краям, точь-в-точь как лица актеров в старых фильмах. Иногда четко очерчены только их торсы, а все остальное похоже на клубящийся дым. Помимо таких историй, передаваемых из уст в уста и в культурах других народов, на Корсике вплоть до десятилетий после Второй мировой войны было широко распространено представление об особенных людях, как бы состоящих на службе у смерти. Этим мужчинам и женщинам, так называемым culpa morti, acciatori или mazzeri, которые, как доподлинно известно, происходят из любых слоев населения и внешне ничем не отличаются от других членов общества, приписывали способность по ночам покидать свое тело и отправляться на охоту. Повинуясь принуждению, нападающему на них словно хворь, они, по рассказам, затаившись в кромешной тьме возле рек и источников, душили там какое-нибудь животное, лису или зайца, которое собиралось утолить жажду и в испуганном облике которого страдающие сей убийственной формой ноктамбулизма узнавали двойника одного из обитателей своей деревни, а не то и близкого родича, каковой с этой страшной минуты был обречен на смерть. В основе этого ныне уже почти для нас непостижимого, чрезвычайно странного суеверия, явно совершенно не затронутого христианским учением, лежит знание, возникшее в семейном товариществе по несчастью из непрерывной вереницы крайне болезненных переживаний, – знание о простирающемся вплоть до светлого дня царстве теней, где посредством акта извращенного насилия предопределяется судьба, в конце концов нас настигающая. Однако те, кого Дороти Каррингтон называет фантастическими охотниками, ныне почти вымершие acciatori, были не только исчадиями фантазии, движимой глубоким фатализмом; они могли также засвидетельствовать столь же недоказуемый, сколь и убедительный тезис психолога Фрейда, что для бессознательного мышления убитым является даже тот, кто умер естественной смертью. Я хорошо помню, как ребенком впервые стоял у открытого гроба, с глухим ощущением в груди, что с дедушкой, который лежал там на стружках, произошла гнусная несправедливость, которую никто из живых уже не загладит. А с некоторых пор мне также известно вот что: чем больше человеку по той или иной причине достается нести бремя скорби, вероятно недаром возложенное на человеческий род, тем чаще ему встречаются призраки. На Грабене в Вене, в лондонской подземке, на приеме у мексиканского посла, в сторожке шлюзвахтера у Людвигсканала в Бамберге – то тут, то там нежданно-негаданно натыкаешься на одну из таких словно бы туманных и неуместных сущностей, которые, как я всегда примечаю, чуть маловаты ростом и близоруки, в них чувствуется что-то странно выжидательное, стерегущее, а на лицах запечатлено выражение недоброго к нам племени. Вот не так давно в очереди к кассе супермаркета передо мной стоял очень темнокожий, вправду почти угольно-черный человек с большим, как выяснилось, совершенно пустым чемоданом, куда он, расплатившись, сложил растворимый кофе, печенье и еще кой-какие покупки. Вероятно, он только вчера приехал из Заира или из Уганды учиться в Норидж, подумал я и забыл о нем, пока, под вечер того же дня, к нам в дом не постучали три дочери одного из наших друзей и не сообщили, что на рассвете их отец скончался от тяжелого сердечного приступа. Они по-прежнему вокруг нас, умершие, но порой мне кажется, что вскоре они, пожалуй, исчезнут. Ныне, когда число живущих на Земле всего лишь за три десятилетия удвоилось, а в следующем поколении еще утроится, нам можно не бояться некогда могущественного племени мертвецов. Их значимость заметно слабеет. О вечной памяти и почитании предков больше говорить не приходится. Напротив, теперь от покойников необходимо как можно скорее и основательнее избавляться. Кому на траурной церемонии в крематории, когда гроб на лафете опускается в печь, не случалось думать, что способ, каким мы расстаемся с усопшими, отмечен плохо скрытым убожеством и спешкой. И место, отведенное покойным, становится все меньше и по прошествии всего нескольких лет его зачастую уже отбирают. Куда в таком случае отправляют бренные останки, как от них избавляются? Конечно, наплыв велик, даже у нас. А уж как он велик в городах, где число жителей неудержимо стремится к тридцати миллионам! Куда попадают они, усопшие Буэнос-Айреса и Сан-Паулу, Мехико, Лагоса и Каира, Токио, Шанхая и Бомбея? Лишь крайне немногие, пожалуй, в прохладную могилу. И кто вспоминал о них, кто вообще помнит? Воспоминание, сбережение и сохранение, как еще тридцать лет назад писал о мутации человечества Пьер Берто, имели жизненно важное значение лишь во времена, когда плотность населения была невелика, производимые нами предметы – редки и только пространства – сколько угодно. Ни от кого в ту пору нельзя было отказываться, даже когда он умирал. А вот в городах конца XX века, где каждый в любое время заменим и в общем-то уже с рождения лишний, важно постоянно сбрасывать за борт балласт, начисто забывать все, о чем можно бы вспомнить, – юность, детство, происхождение, пращуров и предков. Некоторое время еще сохранится с недавних пор размещенная в интернете так называемая «Memorial Grove»[24], где можно электронно похоронить и посещать тех, кто был тебе особенно близок. Но потом и это virtual cemetery[25] растворится в эфире, и все прошлое растает в бесформенную, неузнаваемую и безмолвную массу. И из беспамятного настоящего и перед лицом уже необъятного для каждого индивида будущего мы и сами в конечном счете тоже уйдем из жизни без потребности остаться хотя бы еще ненадолго или порой возвращаться.
вернуться
Здесь: колокольный звон к вечерней молитве.