— Трубка пять, прицел двадцать два, — скомандовал воевода. — Заряжай!
Процедура повторилась.
— Выстрел!
В разбегающихся из-под обстрела татарских воинов со стороны реки Упа, из кустов ракитника, вдруг полетели стрелы, а из-за дорожной насыпи раздались пищальные выстрелы. Татары метались по скошенным полям, не зная, где спрятаться от настигающей их небесной кары, когда из ворот один за другим появились всадники, с гиканьем и свистом бросившиеся преследовать перепуганного врага.
— Смешались в кучу кони, люди, — проговорил Санька, наблюдавший за избиением татар глазами Воротынского.
— Что ты сказал? — спросил второй воевода Тёмкин Григорий Иванович.
— Проехали, — сказал Воротынский.
[1] Корень «amo» — «любовь», amasso, соответственно, «любить», amasius — «возлюбленный», т. е. amason — это «возлюбленные».
[2] Ксёндз — польский, а также белорусский и украинский католический священнослужитель.
[3] Само понятие «Засечная черта» появилось гораздо позже. В исторических документах того времени для обозначения этих пограничных укреплений использовали другое название — «Заповедь» (т.е. «запрет», «запрещение») или «Государева заповедь».
Глава 4
Отступающие конные татарские рати через день пути вдруг наткнулись на выстроенные поперёк стометрового шляха рогатины. С обеих сторон шлях сжимал непроходимый тысячелетний лес. Татары попытались разобрать рогатины, но были обстреляны из-за деревьев и запаниковали. Окруженные со всех сторон и были вынуждены сдаться.
Воротынский ехал на коне вдоль распластавшихся на земле воинов крымского юрта, лежащие так уже почти сутки, до конца не веря в случившееся.
— Посчитали, сколько их? — спросил князь.
— Считают, — буркнул второй воевода.
Но и так было видно, что пленных много. Очень много.
— Считанных мы в рогатины и сразу угоняем. Заиндевели многие.
— Так, заставь подняться! Души позастужают… Возись потом с ними.
— Да и бог с ними. Меньше мороки, коль помрут.
— Я те помру!
Воронцов ткнул кулаком Тёмкину под самый нос.
— Государь строго настрого указал сберечь всех, кого можно. Все души свою цену мают.
— Вот-вот… — буркнул воевода. — Сам-то понимаешь, что говоришь? Души считать на гроши?
— Всё условно. Не по головам же их считать. Не скот ведь!
— Скот хоть продавать можно, а души, как на деньги считать?
Воевода помолчал, недовольно сопя, но продолжить разговор не решался.
— Что ещё сказать хочешь, Григорий Иванович?
Воевода басовито откашлялся в рукавицу и, хмуро глянув направо-налево, сказал:
— Не знаю, заметил ли ты, Александр Иванович, как умирали басурмане?
— Я не поспел за тобой…
— Ну, да… Ну, да… Зато и я, и наши все заметили. Мы погнать-то их погнали… И даже били мечами, но… Они умирали раньше.
— Как это? — удивился Воротынский.
— А так! Я догоняю татарина, саблей его хрясь! Татарин падает. Второго… Падает. Третьего… А потом объезжаю после схватки, а они раненые, и живые, но словно куклы скоморошьи.
— В смысле? — Воротынский нахмурился.
— Ну… Как тряпки с размалёванными рожами. Безумные! Правда, вскоре все они отошли в мир иной, но точно говорю я тебе, что души покинули их ещё раньше.
— И что? Может съели чего? — неуверенно воспротивился чертовщине Воротынский, но по спине его пробежал холодок.
— Нее… Ты знаешь, сколько я за свою жизнь татар положил, но доселе такой погибели не видал.
— Бог с ними, Григорий Иванович! Басурмане же! — махнул рукой Воротынский. — Не о том думаем. Нам с живыми душами разобраться надо. Чтобы они не покинули эти тела. Бо царь-государь зело гневен будет.
Он ткнул большим пальцем правой руки за своё левое плечо, за которым, метрах в пяти ехал царский опричный монах по прозвищу Галактион.
— Пусть за душами они смотрят. Нам бы головы свои сберечь от гнева государева.
Галактион словно услышал Воротынского, ткнул пятками лошадь и приблизился к воеводам.
— Что обсуждаете? — спросил он.
— Пленных много. Что с ними государь делать будет? Ума не приложу, — сказал Воротынский.
— Как, что делать? — удивился монах. — В Касимов погоним. Там царская рать собирается. Восставших бояр урезонивать.
— Не уж-то пойдёт царь-государь на города русские ратью татарской? — спросил Тёмкин, обращаясь к Воротынскому.
Тот дёрнул плечами.
— Сейчас он породнился с ногаями и черкесами. С кем ему бояр резонить? Опричники с Адашевым Москву держат. Мы тут османов… Гирея нашли? — вспомнил Воротынский.
— Нашли, — сказал монах. — Уже в кремль унесли. Бальзамируют.
— Вот ещё! Тьфу! — сплюнул второй воевода. — Когда такое было?
— Дурак ты, Григорий Иванович, — тихо сказал Воротынский. — Гирей — брат османского султана Сулеймана. Да и сродственник Казанскому наместнику. Почтить надоть царь всё-таки, хоть и басурманский.
— А по мне, так, зацепить арканом ноги, да протащить по шляху до Москвы.
— Дурак ты, Григорий Иванович, — повторил Воротынский, косясь на опричного монаха. — Царь он. Нельзя так с царями. Наш государь узнает, что баешь, не сносить тебе головы
Монах ухмыльнулся в бороду и воевода, поняв, что царь обязательно узнает, что он, воевода, желает царям, с расстройства жёстко стеганул лошадь и умчался вперёд.
Москва уже шесть месяцев находилась в осаде. Благодаря собранным царём запасам продовольствия и порохового зелья столица держалась уверенно. Всех «лишних» из города удалили. То есть удалили всех тех, кто отказался вставать на стены.
Стены же оказались очень надёжными своим фундаментом, заглубленным на три-четыре метра, что уберегало от подкопов. Обычно стены ставили на насыпь, сквозь которую и копали туннели, а тут сапёры[1] утыкались в бетонное основание, взорвать которое порохом никак не получалось.
Не очень высокие, но крепкие бетонные стены, не поддавались пушечным ядрам и изобиловали правильно «слепленными» бойницами, конически расширяющимися вовнутрь. Имели место попытки взятия стен с помощью лестниц, но все они заканчивались неудачей. Орудия башен, выступающих вперёд, были направлены вдоль стен, и стреляя картечью, сносили нападающих с осадных лестниц. Башни стояли часто и пушек было много, поэтому попытки взять стены верхом тоже быстро прекратились.
Через три месяца взять город штурмом войскам мятежников не удалось и столицу осадили, перекрыв пути подвоза продовольствия, то есть — дороги, ведущие к воротам. Замкнуть кольцо вокруг стен, периметр которых достигал едва ли не десять километров, никаким ныне существующим армиям было не под силу.
В мятежниках оказались многие, ограниченные в правах бояре: Третьяковы, Кропоткины, Сидоровы, Айгустовы, Тетерины, Квашнины, и многие, многие, многие другие.
Иван Фёдорович Адашев насчитал более трёхсот отрядов, возглавляемых боярскими фамилиями. Единого лидера не наблюдалось и это, с одной стороны, Адашева радовало, а с другой стороны заставляло задуматься, что главные силы мятежников ещё не подошли. Иван Фёдорович среди осаждающих не видел, ни Бельских, ни Шуйских, ни Глинских. Захарьины находились в Кремле и, хоть и не лично, а дворней, но участвовали в обороне города. Курбский где-то усмирял черемисов. Владимир Старицкий находился тоже в Кремле, но ссылаясь на болезнь ног, на стены не шёл и дворню на убой, как сам сказал, не посылал.
Адашев, подумал о том, и усмехнулся. Мятежники именем Старицкого стены и осаждают. Опасается родственник царя, что в случае взятия Москвы мятежники поставят ему это в укор.
На сторону мятежников перешёл и митрополит Московский со многими служителями. За это Александр Васильевич издал указ «отобрать все грамоты на жалованные епископиям и монастырям земли и имущество», коими они пользовались многие столетия. На основании царского указа патриарх Максим Грек, тоже находившийся в Москве, издал своё распоряжение о передаче церковной недвижимой и движимой собственности в царский приказ. Митрополитов и иных служителей культа вокруг стен Москвы после этого прибавилось.