«Моровое поветрие»
Участие в военном походе, как оказалось, спасло жизнь царя и всей его семьи. В тот самый момент, когда царь наблюдал за штурмом стен и башен Смоленской крепости, в столице разворачивалась страшная драма.
К тому времени чума распространилась на многие уезды Русского государства. При первых признаках «морового поветрия» в Москве в конце июля 1654 года царская семья была увезена патриархом Никоном в Троице-Сергиев монастырь. Но и там стало небезопасно, поэтому царица Мария Ильинична и малолетний царевич Алексей Алексеевич, от чьего имени велись дела в Московском государстве в отсутствие царя, оказались в Калязине, где и пережидали ужасное время. К ним никого не пропускали через заставы на дорогах из затронутых эпидемией мест, приходившие письма по нескольку раз переписывались «через огонь». Полный карантин был главным средством борьбы с распространявшейся болезнью.
Оставленная царем и патриархом, терзаемая мором Москва казалась городом, брошенным перед приходом неприятеля. Умерли ведавшие дела в Москве бояре князь Михаил Петрович Пронский (11 сентября), князь Иван Васильевич Хилков (12 сентября), заболел окольничий князь Федор Андреевич Хилков. На вопросы из Калязина о том, что происходит в Москве, отвечал окольничий князь Иван Андреевич Хилков, «с часу на час» тоже ожидавший смерти (он в итоге выжил и даже был пожалован чином боярина за свою службу). 23 сентября, в самый момент Смоленского торжества, князь подтверждал, что эпидемия продолжалась: «…а поветрие моровое на Москве на люди не унимается»{305}. Кроме князя И. А. Хилкова, в Москве из думных людей оставались еще окольничий князь Василий Григорьевич Ромодановский и думный дьяк Алмаз Иванов, никуда не «съезжавшие» всё это время. Им и пришлось взять управление в столице в свои руки — насколько можно было говорить об управлении в чумном городе.
В начале разразившейся эпидемии в Москве все стали искать виноватых. И в спокойное время в столице достаточно было искры, чтобы разгорелся нешуточный социальный пожар, что же говорить о времени чрезвычайном, небывалом на памяти людей! Мор был Божьим наказанием, поэтому взоры обратились в сторону патриарха Никона. Происходившее бедствие связали с новыми церковными обрядами, с устранением из церковного обихода старых книг и икон. В Москве разыгралась целая драма, когда в Кремль принесли икону, лик которой соскребли якобы «по патриархову указу». Как писал 29 августа 1654 года в донесении новому королю Швеции Карлу X де Родес, все происходило «3 дня тому назад». Патриарха обвинили в том, что из-за него не унимается мор: «В короткое время в Кремль собралось несколько тысяч народа, и некоторые принесли с собой своих нарисованных богов, которых они носили туда и сюда». У икон «были выцарапаны глаза, или они были иначе мерзко осквернены». Одна монахиня, по словам де Родеса, «повесив икону на грудь», убеждала всех, «что ей сама икона открыла, что некоторый святой образ обесчещен, осквернен и брошен под лавку в доме патриарха, и так как это случилось, то икона сказала, плача, что из-за этого люди так и умирают, и не перестанут умирать раньше, чем это будет наказано и та икона снова будет восстановлена в своем прежнем достоинстве». Действительно, в доме патриарха Никона нашли оскверненную икону, после чего толпа требовала от вышедшего после службы в Успенском соборе боярина князя Михаила Петровича Пронского, чтобы он вернул патриарха в Москву вместе с разбежавшимися из столицы священниками. Пронскому удалось успокоить собравшихся тем, что такие дела может решить только царь. Патриарха называли «еретиком» и «колдуном» (де Родес не решился написать эти слова открыто, а записал их дипломатическим шифром — цифрами, переведенным только в шведской королевской канцелярии){306}. Никон, конечно, и не собирался ехать в Москву, а вскоре оставленный ведать столицу боярин князь Пронский, да и сами несчастные заводчики нового гиля в столице сгинули в бушевавшем «моровом поветрии»{307}. Своеобразным «ответом» патриарха обвинителям стало его «Поучение о моровой язве», изданное Московским печатным двором в 1656 году. Приводя богословские обоснования, Никон оправдывал решение людей не только надеяться на Бога, но и самим искать помощи и спасения от мора.
Считалось, что болезнь переносится ветром, поэтому первым делом запечатали царские хоромы, закрыли входы во дворец, поставили всюду заставы; на тех дворах, где открывалась болезнь, приказывали делать «засеки» и ставить охрану, чтобы никого не выпускать, тем самым обрекая на смерть всех, кто жил на дворах, да и самих охранников. Тюремных сидельцев хоронили там, где они умирали. В Москве погибли почти все оставленные для охраны стрельцы, а колодники разбежались. Были закрыты почти все городские ворота, чтобы остановить поток людей, выбиравшихся любым способом из Москвы. Надо было также предотвратить грабежи на опустошенных мором посадских дворах и вывоз оттуда «грабленого», зараженного имущества. На Казенном дворе и в Посольском приказе заложили кирпичом окна, «чтобы морового духу не нанести». Вообще вся работа приказов была остановлена, их велено было закрыть «и никаких государевых дел не делать». Патриарх и царица требовали из Калязина, чтобы весь Кремль запечатали, «а оставить для проходу одну калитку, которая на Боровицкий мост»{308}.
Город был опустошен сильнее, чем после иноземного нашествия. Приведем полностью свидетельство очевидца, шведского агента де Родеса, доносившего королю Карлу X 15 ноября 1654 года:
«Насколько сильно в последнее время распространилась чума, сколько сотен тысяч людей погибло от нее и какая нищета царит из-за нее здесь во всей стране, почти невозможно описать. Достоверно оценивают, что в Москве и вокруг нее погибло свыше 200 000 человек. Если в большом городе почти нет домов, где бы не было погибших, то об умерших в других местах, как, например, в Казани, Нижнем, Вологде, Ярославле, Переяславле, Торжке, Твери, а также в землях и деревнях вокруг них, не говоря уже о совсем отдаленных населенных пунктах, еще не получено ни одного соответствующего известия. Множество мелких городов и деревень вымерло полностью, скот бродит там и тут по лесам и кустарникам: часть его достается диким зверям, часть умирает от голода. Город Москва опустел, так что ворота не охраняются и ночью стоят открытыми. На улицах собаки едят непогребенных мертвецов. Те из мошенников, кто поосторожнее, собираются в группы и грабят дворы, в которых все вымерли. Неизвестно, по чьему злому умыслу сгорела колокольня над большими воротами дворца, и позолоченный орел свалился вниз. Но теперь прибыло несколько сот стрельцов для охраны ворот, но они тоже мрут. Люди, отпущенные из-под Смоленска, снова возвращаются и тоже гибнут один за другим, так что стоит опасаться, что если зима не будет очень холодной, то чума прекратится еще не скоро, хотя в Москве она сейчас уже немного поутихла»{309}.
Словом, горе было тем, кто, на свою беду, остался в Москве, картина была устрашающая. Русские источники подтверждают известие о пожаре Спасской (Фроловской) башни. Она сгорела 5 октября, ночью, после чего позолоченный царский герб на верхушке башни мрачным символом упал на землю. Рухнул и часовой колокол, время остановилось…
Люди были предоставлены самим себе и зависели от воли случая. Лечения от болезни не было, а приходила она неожиданно и страшно. Сохранилось еще одно описание очевидца — диакона Павла Алеппского. В разгар эпидемии он приехал в Московское государство вместе со своим отцом антиохийским патриархом Макарием. В Москву вселенского патриарха и его свиту не пустили, так они оказались в Коломне. «То было нечто ужасающее, ибо являлось не просто моровою язвой, но внезапной смертью, — писал диакон Павел Алеппский. — Стоит, бывало, человек и вдруг моментально падает мертвым; или: едет верхом или в повозке и валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает неприятный вид. Лошади бродили по полям без хозяев, а люди мертвые лежали в повозках, и некому было их хоронить»{310}. Если же кого и везли хоронить, то вскоре умирали все, кто был на отпевании, поэтому очень скоро перестало хватать священников. Коломенский воевода князь Василий Морткин был не в силах что-либо изменить и объяснял чрезвычайную ситуацию в городе и уезде: «А на Коломне, государь, москвичь наехало много». Все, что оставалось, — соблюдать строжайшие карантинные меры. Но ужас гнал людей из столицы, несмотря ни на какие кордоны. По-настоящему остановить потоки беженцев из Москвы смогли только крепкие заставы, охранявшие подъезды к местопребыванию самого царя Алексея Михайловича. Патриарх Никон попытался на всякий случай приготовить для царской семьи убежище в Новгороде, однако выяснилось, что новгородцы, которых чума обошла стороной, не желали лишаться выгод от торговли. Из-за их беспечности мор подобрался и к Великому Новгороду, несколько человек умерло совсем близко — в Старой Руссе. Планам перевезти царскую семью из Калязина в Новгород не суждено было осуществиться{311}.