Краска вернулась на лицо Ян Фаня, он бросил пузырек на пол, подошел к Ли Хуэй и грубо схватил ее за руку. Он почти кричал:
— Послушай! Безмозглая! Дура! Ты что хотела сделать?! Твоя смерть может только навредить «великой культурной революции»! Ты только отделишь себя сама от народа и партии! Ни один человек не пожалеет такую сумасшедшую!
Закусив губу, Ли Хуэй смотрела на Ян Фаня.
— Пошли скорее со мной! Я нашел руководителя отряда Сунь Кайюаня, он видел твое заявление и согласился тебя взять. Мы отправляемся во Внутреннюю Монголию, в степь, и будем там строить новую жизнь! Пошли, пошли, эх ты, дурочка…
Она пошла вместе с ним. Он держал ее под руку и примерялся к ее шагам, как будто вел младшую сестричку. Некоторое время по инерции он еще ругал ее. Она старалась не смотреть на него, только заметила в свете фонаря капли пота у него на лбу. Ей так хотелось прижаться к нему и заплакать…
Ли Хуэй с трудом открыла глаза, освобождаясь от сна. Подушка под щекой была мокрой, фотография в руке слегка помялась. Она не знала, сколько проспала, за окном все еще было темно. Она положила фотографию на стол. Этот снимок занимал в ее сердце особое место, он словно находился в запретной зоне, куда никто не имел права войти, да и она сама вступала осторожно-осторожно. Ни о чем этом она отцу не говорила. Хотя отец много раз как бы невзначай спрашивал, что это за парень на фотографии, и даже добавлял, что его можно было бы вытащить в Пекин, она только улыбалась в ответ. Ли Хуэй понимала, что отец по-настоящему волнуется за нее, ее жизнь была частью его жизни, все, что касалось ее, касалось и его, да и что у него оставалось в жизни, кроме нее? Когда все засыпали и в доме становилось тихо, отец закуривал и несколько часов просиживал у фотографии мамы. Он тонул в облаках дыма, а мысли его уносились, наверное, далеко-далеко. Хотя Ли Хуэй не знала, что сказала ему мама перед своей кончиной, но она догадывалась, что́ творится у него на сердце. Он был так одинок.
Но кто сумеет разобраться в том, что творится в сердце девушки? Оно похоже на темную осеннюю воду или на переливающееся огнями звездное небо. Ян Фань умер три года назад, а она все еще ждет чего-то. Если хорошо подумать, то просто смешно. Ян Фань в ее сердце — как звезда, которая перестала светить. Она хранит себя для него? И при этом не считает свою безответную любовь какой-то жертвой? Скорее это гордый, несбыточный и прекрасный сон.
Она вышла из комнаты и открыла дверь к Сю Фэнь. Сю Фэнь возилась с обувью — кажется, пришивала подошву. Она может сидеть за этим делом часами. Ли Хуэй прошла к Сунь Кайюаню. Он лежал как мертвый, в глубоком сне. Дверь в папину комнату открыта — значит, отец вернулся. Непонятно, когда же он пришел. Уже спит на диване. Глаза у него крепко закрыты, морщины на лице разгладились, рот приоткрылся. Он слишком устает. Нет, он слишком одинок, слишком одинок… Часто она видела, как он засыпал поздним вечером: газеты, бумаги, в руке ручка, очки свалились на пол. А сколько раз по выходным она уходила из дому, вылетала как беззаботная птичка — отдыхать с друзьями, слушать музыку, спорить о литературе, рисовать, купаться. Потом она возвращалась домой и видела, что папа стоит молча на террасе, стоит, наверное, уже долго, и она всегда начинала испытывать угрызения совести оттого, что оставила его дома одного. О чем он думал? Неужели он не испытывал ни беспокойства, ни тоски, неужели у него не было каких-то своих сокровенных мыслей? Но кому он об этом может сказать, кому может раскрыть свое сердце? Ли Хуэй давно уже не маленькая, восемь лет в степи сделали свое дело. Но после того, как умерла мама, после десяти лет беспорядков и хаоса между ее жизнью и жизнью отца как будто образовался какой-то ров. Этот ров разделял их, и они, представители разных поколений, часто не могли друг друга понять. Как будто утратили общий язык, потеряли возможность сопереживания. Ли Хуэй называла этот ров «рвом поколений». Подобная ситуация так или иначе является общей для всех, но казалось, что ни у кого этот ров не был таким глубоким, как у них.
У этого старого революционера и его друзей был один главный повод для оживленного разговора — война. Как они дважды форсировали Хуанхэ, как шли по равнине, жили в диких горах. Они говорили об отношениях между командирами и бойцами, о всеобщем энтузиазме, самопожертвовании, о том, что они тогда ели, как развлекались и какие пели песни. Другой темой были разговоры о каппутистах[71], о нынешней борьбе. Иногда они даже снимали одежду и, словно какие-то драгоценности, показывали рубцы и шрамы от старых ранений.
71
Каппутисты, т. е. «идущие по капиталистическому пути», — так называли своих политических противников сторонники левацкого курса.