Впрочем, бернардинцы оказались славными ребятами, веселыми, не дураками выпить, вот только по женской части невоздержанными, что даже и католическим монахам не подобает. Главное же, что ник кому не приставали с речами соблазнительными, я за этим поначалу строго следил и лишь при подъезде к Москве совсем успокоился.
Вообще, первая часть нашего путешествия принесла мне много хлопот и беспокойств. Дьяк Афанасий Власьев, сопровождавший Мнишеков от Самбора, покинул нас сразу после встречи на границе.
— Сил моих больше нет терпеть капризы женские, помноженные на гордость шляхетскую! Ужас что за полька! На край света убежать готов! — крикнул он мне в ухо, разрывая руками
шубу на груди, но тут же поправился, приосанившись. — Государь призывает с докладом! Надобно поспешать! — и был таков.
Князя Мосальского я сам отстранил, указав ему место подобающее — по хозяйственной части. Занимался он дорогами, лошадьми, едой и ночлегом, я же занял место возле невесты царской, следуя на лошади рядом с ее каретой и одним своим видом отгоняя шляхтичей, что, подобно оводам, кружились вокруг карет Марины и ее женской свиты. Иногда же по приглашению Марины перебирался я к ней и усаживался напротив для «приятного разговору», это обычай такой в странах европейских. Тут-то и начинались мои главные мучения, с каждой минутой я все лучше понимал дьяка Власьева, и лишь мое великокняжеское достоинство удерживало меня от... срочной поездки в Москву с докладом государю.
В Самборе Марина меня все больше слушала, чему-то дивилась, чего-то опасалась, тут же смотрела вокруг и сама без умолку говорила. Ну все было не так! На что глаз ни взглянет, все подвергалось осмеянию и поношению недостойному. Чем, спрашивается, ей дороги наши не понравились?! Хорошая была дорога, не хуже, чем в Польше, уж в этом можете мне поверить, а то я плохих дорог не видел! Одних мостов к приезду невесты царской навели более пятисот! А что грязь, так ведь весна же! Сами виноваты, что так с приездом затянули. Двинулись бы в путь сразу после обручения, так бы весело и гладко донеслись по зимнику!
Но не буду больше об этом, о неприятном! Что было, то прошло, да и извинить можно Марину, вокруг страна неизвестная, а впереди встреча с женихом, считай, столь же неизвестным, виделись коротко, а расстались надолго, называл себя царевичем, а стал царем всемогущим. К этой встрече и перейду.
Была она для всех неожиданной. Остановились мы в тот вечер в Можайске, большую часть вельмож польских в городе разместили, наемники отдельным лагерем стали, для Марины же с ее свитой по теплой сухой погоде установили шатры под городом. Я, конечно, при Марине, в шатре отдельном. В ожидании, пока накроют столы для пира вечернего, стою перед шатром, бдю, все ли ладно, а заодно наслаждаюсь видом природы весенней. Вижу, по дороге Московской движется колымага в сопровождении десятка стрельцов. Глаз-то у меня всегда орлиный был, вот я и выглядел, что колымага знакомая, дьяка Власьева колымага. Уж не случилось ли чего в Москве, заволновался я. Тут на дороге новый отряд показался, все верхами, и во весь опор помчался вдогонку за дьяком. По виду не стрельцы. Ой, лихо, не тати ли лесные! Я крикнул своим холопам, чтобы спешили навстречу дьяку, но пока они возились, колымага взобралась на холм и остановилась у моего шатра. Из нее вылез Власьев, поклонился мне, доложил: «От государя, с подарками».
— Сколько ж можно?! — хотел я воскликнуть, но воспитание повернуло язык в противоположную сторону. — Давно ожидаем! — произнес я внушительно и даже с некоторой укоризной на нерасторопность посыльного, а уж далее вопросы положенные сами полились: — Здоров ли ты, Афанасий Иванович? По добру ли доехал? Все ли хорошо в Москве? Как здоровье государя? Весел ли? Или извелся весь в ожидании суженой?
Власьев принялся обстоятельно отвечать, сетуя на многочисленные болячки, заработанные им в посольствах заграничных, дошел, наконец, и до государя. В этот момент на холм взлетел второй из замеченных мной отрядов.
— А о здоровье царя-батюшки из первых уст узнаешь! — воскликнул Власьев и повалился на землю.
Я с удивлением обернулся. Тати лесные оказались мушкетерами Якова Маржеретова с ним самим во главе, среди них молодецкой русской посадкой выделялся Димитрий, одетый — о ужас! — в такой же наряд.
— Негоже царю православному так выезжать! — вскричал я, устремляясь ему навстречу.
— А меня здесь нет! — весело крикнул Димитрий, соскакивая с коня. — Я здесь как это, слово ты мне говорил заграничное, — инкогнито!
— Пусть инкогнито, все равно бояре должны быть с тобой! — не сдавался я. — Они тоже могут быть инкогнито! Для этого вперед вестовых надобно выслать, чтобы всех предупреждали! Не любы бояре, так бери с собой хотя бы десяток князей первостатейных, но не меньше! И с коня сам не сходи, что за обычай взял!
— Ну начал! — пробормотал Димитрий пристыженно, но тут же встрепенулся: — Ты мне лучше скажи, здесь ли моя невеста, а коли здесь, так й проводи немедля!
— Не провожу! — сказал я твердо. — Доложить — доложу, коли прикажешь, тебе же в надежде на ответ благоприятст-венный советую умыться с дороги да переодеться в одежу подобающую. Для этого прошу оказать честь моему шатру.
— Вот сейчас ты дело говоришь, дед! — воскликнул Димитрий и, повелительно махнув мне рукой, скрылся в шатре.
Я же, столь же повелительно призвав Власьева, повлекся вместе с ним к шатрам Марины. Ох и переполох поднялся при нашем известии! Даже Марина, которой следовало обмереть от счастья, и та заметалась по шатру вместе со всеми, ну точно курицы при приближении петуха. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы паненки не были уже одеты и причесаны к ужину, впрочем, они утверждали обратное. А так в какие-нибудь полчаса успокоились, и Марина, напрягшись и вытянувшись в струнку, кивнула: проси.
Димитрий за это время успел умыться, расчесать волосы и переодеться в польское платье — кунтуш из серебряной парчи, бархатные порты, мягкие сафьяновые сапожки и небольшую шапку с затейливым пером, все это шло ему чрезвычайно. Как ни рвался он вперед, но мы с Власьевым подхватили его с двух сторон под руки и так степенно препроводили к шатру Марины. А уж внутри его Марина смирила своей холодной неприступностью, тем направив встречу в благопристойное русло. Расселись по лавкам, мы втроем с одной стороны, Марина со всей своей свитой с другой, завели разговор чинный о здоровье да о дороге. Вот Марина хлопнула в ладоши и приказала подать вина и закусок. Тут и Димитрий опомнился, оторвал глаза от Марины, подозвал Власьева, шепнул ему что-то на ухо, и вот в шатер вошли десять стрельцов с блюдами золотыми, на которых лежали подарки разные, женскому сердцу приятные. Большая часть, конечно, Марине предназначалась, но и вся свита ее не осталась обделенной, достало там колечек да брошек.
И разговор сразу потек веселее, Димитрий с каждой минутой расходился все больше, так и сыпал шутками. Тут я понял, что польский он, пожалуй, получше меня знает, некоторых словечек я и не понимал, но именно от них паненки смехом просто заходились. Перешли в шатер, где были накрыты столы для пира вечернего, давно пора, проголодался я после сегодняшнего дня суетливого. Изначально мыслилось, что вечером никакого приема не будет, поэтому сидели в узком кругу, кроме нас троих, никаких мужчин больше не было. Но от этого количество здравиц не уменьшилось, женщины польские, равно как и другие европейские, привычны к совместным пирам с мужчинами и легко берут бразды правления в свои руки, поднимают кубки и говорят всякие слова витиеватые. И славили все больше молодых супругов, царя Русского Димитрия и прекрасную шляхтенку Марину Мнишек. Я, недоумевая, обратился за разъяснениями к Власьеву, тот с готовностью пояснил, что с точки зрения поляков и по польским законам Димитрий с Мариной уже муж и жена, до того, что в Москве будет, им никакого дела нет. «Что ж, справедливо, — подумал я, — нам ведь тоже до того, что в Кракове было, никакого дела нет». Димитрий тоже эти здравицы мимо ушей не пропустил.
— Так я муж или не муж? — воскликнул он, распаляясь все больше.