— Эдак они до времени друг друга перекалечат! — воскликнул он и, как рачительный хозяин, приказал тут же прекратить ненужное членовредительство.
Но, чтобы дать выход боевому задору воинов, приказал устроить бой потешный, на этот раз с палками вместо сабель и шпаг, и опять, как при первых учениях, немцы-наемники при поддержке поляков-новобранцев победили наших стрельцов, предводительствуемых князьями Василием Голицыным и Дмитрием Шуйским.
— Эка гвардия моя бояр бьет! — вскричал Димитрий весьма неосторожно.
Что я мог ему на это сказать? Что немец всегда одинаково воюет и даже потешную службу исполняет со всей серьезностью без русской ленцы? Или что русскому человеку для драки хорошей необходимо иметь веселие в сердце, но тешиться да веселиться по приказу он не умеет, ему надо ощущать праздник в душе, а повеления свыше ему в этом не указ. Вместо веселия можно, конечно, и разозлить, но по извечной доброте русского человека дело это многотрудное и долгое. И опасное, потому как если возьмет русский человек дубину в руки, то примется крушить вокруг все подряд без разбору, тут и правому, и виноватому — никому не поздоровится. Но пока я так размышлял, Димитрий отдал приказание — чтобы через три дня непременно новым военным играм быть, для чего русским войскам надлежало в Котлах остаться и стан раскинуть, и прочь ускакал.
Этим увеселения не исчерпывались, много разного было, я просто с ног сбился, с места на места перемещаясь. О печени уж и не говорю, словно в броню оделась и затвердела и вперед выперла и в то же время вниз тянула.
А впереди еще был машкерад, это такой пир, на который
гости должны в потешных нарядах являться и с лицами прикрытыми. Ох, сатанинская затея! Я это прямо так, начистоту, Димитрию и сказал.
— Се есть веселый обычай европейский! — ответил он мне со смехом.
А то я не знаю!
— В том-то и дело, что европейский! — говорю ему, горячась. — Они там, в Европах, пусть хоть голыми пляшут, с них станется! А на Руси в чести скромность и благочиние!
— Ничего, привыкнут! — отмахнулся Димитрий.
И тогда, единственный раз за все дни празднеств, мое сердце сжала непонятная тревога. Долго я ворочался той ночью, не в силах заснуть и в то же время боясь сна. Стоило смежить веки, как начинали наплывать какие-то видения, какие-то тени начинали сгущаться, обретая плоть, и, еще неясные, уже кричали громко: «Гойда! Гойда!» Я широко открывал глаза и крестом отгонял видения, но усталость взяла вверх и я, изнемогши в борьбе, провалился в сон. И сразу видения налились красками. Явились пиршественная палата в Александровой слободе и кружащиеся в пляске сатанинской опричники в больших, ярко разрисованных машкарах. Особенно гнусно выламывался дюжий молодец в первом ряду, его длинные руки и ноги изгибались под невозможными углами, бедра вихлялись, как у продажной девки, он то приседал к полу, как лягушка, и выделывал ногами разные коленца, то взмывал под самый потолок и дергал руками, как петух крыльями. Вдруг личина свалилась с головы молодца и открылось лицо, искаженное обидой и унижением, — мое лицо. И хоть тело продолжало извиваться в пляске непристойной, уста были немы и слезы текли по щекам. Я смотрел на себя, плачущего, и — плакал.
Час катастрофы
[1606 г.]
Я стоял у окна и смотрел на кремлевские площади. Долгая утренняя молитва и яркое весеннее солнце немного притушили ночные страхи, но тревога оставалась, обостряя зрение. Все спокойно, убеждал я себя. Кремль непривычно пуст, но это Басманов вчера убедил Димитрия не открывать поутру ворота, потому что из-за игр военных и других неожиданно сложившихся вместе дел в Кремле осталась половинная стража.
Я перевел взгляд на новый царский дворец. Димитрий, конечно, уже встал, работает с утра пораньше по своему обыкновению, вон, у Красного крыльца переминаются несколько дьяков, ждут вызова. Я тоже ждал, потому отчасти и не отходил от окна, если гонец заспешит в нашу сторону, я уж буду готов и не заставлю моего дорогого мальчика ждать ни одной лишней минуты. Вот Власьев вышел из дворца, спустился по ступеням крыльца, тяжело взгромоздился на коня, двинулся к своему приказу. Ему на смену во дворец вошла другая фигурка в неброской дьяческой одежде. Все шло своим чередом. Вдруг началась суета, из дворца выскочили несколько стражников и встали у дверей с бердышами наперевес, через какое-то время появился Басманов, огляделся вокруг, жестом отпустил дьяков, успокоил стражников и вновь скрылся во дворце.
Тут ударили колокола на Ильинской церкви, затем по всей Москве, тревогой отозвавшись в сердце моем. Почему-то мысль о пожаре даже не пришла мне в голову, сразу вспомнил-
ся разговор вчерашним вечером. Воевода Мнишек с непритворным испугом заверял Димитрия, что, по его верным сведениям, народ московский собирается на следующий день бить поляков. «Поделом вам, — буркнул Димитрий, чье внимание было приковано к драгоценностям принцессы Анны, лежавшим у него на столе, — нечего безобразничать!» Тут он, как всегда, прав был. Народ против поляков сильно озлоблен был, именно против тех, которых Мнишек с собой привел. Никому в голову не пришло объяснить народу, что большая часть поляков прибыла не на свадьбу, а на службу царю Русскому, поэтому вид тысячи воинов, вооруженных с ног до головы, породил слухи самые зловещие и невероятные. Да и ляхи поведением своим вызывающим давали пищу этим слухам и порождали новые. Я-то знаю, что ничего дурного у них на уме не было, они вели себя, как привыкли дома, но у нас нравы много строже. Не принято у нас палить для забавы из ружей ни в домах, ни на улице, ни днем, ни ночью, равно как и шататься пьяными по улицам, распевая песни и потрясая саблями. А за неделю до этого вообще произошел случай вопиющий, шляхтич из свиты Марины, какой-то Ланской, крепко набравшись, остановил на улице закрытый возок с княгиней Куракиной и попытался проникнуть внутрь. Княгиня, как положено жене благочестивой, прикрыла лицо платком и на слова шляхтича никак не отвечала, только кричала громко. Ланской же стал делать ей всякие предложения гнусные, как то — «приоткрыть личико», не добившись же словами цели своей, вознамерился сделать это силой и отвел руку с платком, открыв лицо княгини. Набежавший народ не стерпел такого надругательства, схватил Ланского и повлек его в Кремль на суд царский. Димитрий сим поступком бесстыдным был возмущен не менее народа московского и приказал посадить шляхтича под арест. Но это справедливое решение никого не удовлетворило, поляки возмущались суровостью наказания, как они говорили, ни за что, люди же московские громко сокрушались, что не повесили насильника на ближайшем дереве. Так что какое-то основание для опасений Мнишека было, так скромнее себя вести надо, а еще лучше — не шастать без дела
по улицам и сидеть тихо по дворам своим. Это Димитрий и высказал тестю с присущей ему прямотой. Но Мнишек не отставал и просил охраны. «Как вы, ляхи, малодушны! — рассмеялся Димитрий. — Хороши воины — черни московской испугались! Только хвастать горазды!» Но все же послал часть стрельцов к дворам поляков, еще больше оголив Кремль. Тогда-то Басманов и попросил дозволения закрыть ворота Кремля на весь следующий день.
Между тем на крыльце дворца царского вновь появился Басманов, на этот раз в сопровождении князя Дмитрия Шуйского, он в тот день дежурным боярином был. Они осмотрелись, задрав головы, Басманов во дворец воротился, а Шуйский спустился с крыльца и как-то бочком стал в сторону пробираться, делая руками странные знаки. Тут послышался шум подозрительный, я повернул голову вправо и увидел толпу человек в двести из детей боярских, вооруженных кто саблей, кто пищалью, двигавшихся от Фроловских ворот по направлению к дворцу Димитрия. Предводительствовал ими князь Василий Шуйский, его толстая, низенькая фигурка, мешковато сидевшая на коне, с саблей в воздетой вверх руке и сверкающим огромным шеломом на голове могла бы рассмешить кого угодно, но мне как-то не до смеху было, я почему-то сразу догадался, куда и зачем они идут.