Не прошло и восьми часов, как бунт был укрощен. Но ведь бунта, собственно, и не было, наоборот, народ встал на защиту царя и бояр, когда же бояре появились на улицах, призвали народ успокоиться и приказали разойтись по домам, все было послушно исполнено.
Лишь на Красной площади собралось тысяч до пяти народу. К ним обратился торжествующий Василий Шуйский. Объявил о гибели царя во время драки во дворце, а также о том, что перед смертью Димитрий покаялся в своем самозванстве.
ЦаРашзване™
И еще Шуйский воздвиг многие клеветы... Тут я Николая прервал, сказав, что все, что могли излить злоречивые уста Шуйского, я лучше него знаю, пожалуй, и поболее, потому что лукавый князь наверняка что-то в загашнике приберег.
— Что с телом? — спросил я Николая.
— Тело Димитрия... — начал Николай.
— О Димитрии отдельный сказ, — вновь прервал я его, — я тебя о теле, что злодеи на Красную площадь повлекли, спрашиваю.
— Тело положили на помост у Лобного места, — ответил Николай, всеми силами стараясь скрыть свое изумление, — в ногах же положили другое тело.
— Где? — спросил я.
— Не могу знать, — ответил Николай, немного запутавшийся, — но по виду очень похож на боярина Басманова.
— Он и есть, — успокоил я его, — а что народ?
— Народ смотрел на тела боязливо, князя Шуйского слушал недоверчиво, расходился угрюмо, но тихо, — доложил Николай.
— Значит, разошлись, — протянул я.
— Разошлись, — подтвердил Николай.
Я еще долго его о всяких деталях расспрашивал, сам же себя пребольно щипал за руку — хоть и был я холоден и рассудителен, но мысль о том, что все это сон, не покидала меня. Объявление злодеев о странной смерти царя, недоверие и молчание народа, обнаженное тело, влекомое по площадям кремлевским, два тела невинно убиенных на помосте, волнения народные, приступ к подворьям верных защитников царских, усмирение бунта по одному слову боярскому—все было, все когда-то уже было! Лишь перемешалось прихотливо, как во сне кошмарном. Кошмар был. Сна не было.
Но все же многое оставалось для меня неясным, многое еще надо было сделать. Я вновь отправился в путь, на этот раз ходами тайными. После перехода долгого уткнулся в дверь, ведущую во внутренние покои дворца Димитрия. Она была
подперта двумя обломками толстой, в руку, жерди. «С этим понятно, — сказал я себе, — злодеи прознали про тайный ход, ночью перед нападением каким-то образом проникли сюда и подперли дверь. Димитрий обнаружил это только при попытке скрыться, потому и пришлось ему обратно возвращаться и из окошка прыгать как любовнику незадачливому». Я откинул жерди, потянул дверь на себя, она легко подалась — все правильно, Димитрий же отомкнул запор. Во дворце было тихо, видно, стража стояла только снаружи. Я прошелся по комнатам. Следов погрома почти не было, разве что в приемной палате, где Димитрий обычно работал, и в соседней, где сидели его секретари. Там все было перевернуто вверх дном, но нигде ни одного клочка бумаги — их, судя по всему, и искали. И, конечно, никаких следов ларчика с драгоценностями принцессы Анны, но Димитрий и сам мог убрать его в какой-нибудь тайничок (потом уж выяснилось, что не убрал, но драгоценности были приметные — сыскались). Еще безделушки всякие пропали, но я этим даже не возмущался — кто же удержится, чтобы не сунуть за пазуху вещицу бесхозную? Я и сам не удержался, в домовой церкви снял с алтаря святой для меня образ Иоанна Крестителя, безобразно изукрашенный оклад отбросил за ненадобностью, саму же икону пристроил у сердца своего.
Больше мне во дворце Димитрия делать было нечего, теперь надо было прояснить судьбу Марины, о которой не было ни слуху ни духу. Последний раз ее видели, когда она вместе с Димитрием устремилась вниз по лестнице. Я спустился в подвал, где был подземный переход в отдельный дворец Марины, толкнул потайную дверцу, в который раз подивился хладнокровию Д имитрия — успел-таки дверцу замкнуть! — и, повернув неприметный рычажок, открыл ее. Пройдя шагов пятьдесят и поднявшись по лестнице винтовой, я уперся в другую дверь и, не пытаясь открыть ее, постучал условным стуком. Дверь немедленно распахнулась. Это была спальня Марины, она стояла передо мной, целая и невредимая, одетая и убранная с обычным для нее тщанием — и то слава Богу, подумал я. На лице Марины была написано глубочайшее разочарование, но вот она взяла себя в руки, улыбнулась вымученно и пригласила меня войти.
— Я думала, что это Деметриус, — пояснила она, — целый день его жду! — и капризно надула губы по привычке многолетней.
«Бедная девочка! Она — ждет Димитрия! — подумал я. — Да у нее разум от горя помутился!»
— Я доподлинно знаю, что Деметриус спасся, — сказал Марина, откликаясь на мысли мои, — увидела я сегодня, что среди простых русских есть герои, не уступающие в доблести самым высокородным шляхтичам. Тот стрелец... Я прикажу пожаловать семейству его поместье, графу подобающее!
Я не знал, что и думать. Откуда-то Марина знала подробности, известные, как я думал, только мне. С другой стороны, последнее заявление прямо указывало на помутнение рассудка.
— Это лишнее, — сказал я вслух, — он исполнял свой долг и почитал за величайшее счастье умереть за своего царя. Десяти рублей будет более чем достаточно.
Успокоившись, Марина коротко и связно рассказала обо всем происшедшем.
— Поцеловав на прощанье Деметриуса, я поспешила в свой дворец, но едва успела собрать всю свиту свою и фрейлин и объявить им о рокоше1, как бунтовщики стали ломиться в дверь дворца. Я хотела встретить их лицом к лицу, как подобает императрице Русской, и одним жестом смирить чернь, но ближние мои убедили меня укрыться в безопасное место от варваров, не имеющих понятия о чести. Такя вновь оказалась в тайнике и за остальным наблюдала сквозь смотровую щелку, с трудом сдерживая свое негодование. Бунтовщики искали меня и рвались во внутренние покои, шляхтичи со всей доблестью препятствовали им, давая мне возможность скрыться. Последним, на пороге моей спальни, пал пан Осмольский. Среди нападавших я не увидела ни одного знакомого лица, но и они, судя по всему, никогда не видели меня, поэтому согнали всех женщин в одну комнату и стали пытать, нет ли среди них царицы, а если нет, то где она скрывается. Но фрейлины мои отвечали им гордым молчанием. Лишь пани Казановская изво-
•Рокош — бунт (полъск.).
лила заметить язвительно: «Под юбками моими спряталась!» Тогда за оскорблениями и побоями последовало насилие. Одна за другой молодые паненки молча приносили свою невинность в жертву долгу, но не думаю, что они почитали за величайшее счастье быть изнасилованными вместо их госпожи.
«Сто злотых каждой будет более чем достаточно», — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя сдержался и принялся слушать дальше.
— Насилие прервало лишь появление князя Шуйского, одного из младших братьев, он внимательно рассмотрел всех фрейлин, находящихся в растерзанном виде, и сказал, что меня среди них нет. За это я, пожалуй, помилую этого Шуйского, только прикажу выколоть похотливые глаза! А остальных Шуйских — на плаху, и уж я не позволю Деметриусу вновь проявлять его никому не нужное милосердие! — придя в себя после этого короткого взрыва, Марина продолжила много спокойнее: — После этого они перерыли все мои вещи, забрали все мои драгоценности, все платья! И лишь затем оставили нас в покое, выставив у дверей стражу, которая никого ко мне не пускает.