Так минули лето, осень, зима, уж следующее лето вершину перевалило, Спасовки настали. Второго августа особенный день был, все поминали Блаженного Василия, Московского святого — двадцать пять лет минуло с его кончины! В тот день меня дольше обычного дома не было, служба была долгой, а потом я еще помолился у образа Блаженного Василия и на-особь у иконы Иоанна Крестителя, раздал щедрую милостыню и насилу вырвался из кольца прихожан, которые все норовили ко мне прикоснуться, как будто святость брата и на меня пала. А как вернулся домой, то, наскоро умывшись, сразу к кня-гинюшке прошел, сел рядом, принялся рассказывать, как все на сегодняшнем празднике проистекало. И по мере рассказа моего лик княгинюшки светлел, пальцы ее, много месяцев недвижимые, вдруг задрожали, сжали крепко руку мою, и сама
она как бы воспарила, затрепетала в порыве подняться еще выше, туда, куда был устремлен ее сияющий взгляд, но тут же, и упала и, облегченно выдохнув, затихла навеки.
Девять дней провел я в строгом посте и молитвах уединенных, потом стал понемногу выходить, больше для бесед благодатных с архимандритом Иосифом и бывшим митрополитом ростовским Кириллом. Иосиф — муж, несомненно, благочестивый и многомудрый, но по должности своей был он больше озабочен тем, чтобы подвигнуть меня затвориться в его обители до конца дней моих. Истинное же облегчение душе моей приносили беседы с Кириллом, который вроде бы и не утешал меня, не говорил о бренности бытия, о будущем нашем воссоединении с княгиней Иулианией в райских кущах, он просто внимательно выслушивал все, о чем я хотел в тот момент поговорить. Если же в голове моей не случалось ни одной мысли, он сам умело направлял разговор на дела давно минувших дней, особенно его интересовала подвижническая деятельность митрополита Макария, тут я сразу загорался и мог говорить часами.
А на сороковой день вдруг услышал я явственно во сне голос княгинюшки: «Отринь скорбь, князь светлый! Иди в Москву, там тебя ждут». Я был так счастлив услышать вновь голос моей милой, что не сразу вник в слова ее. С утра же встал в решимости исполнить приказ, хотя и оставалась неясность, кто или что ждет меня в Москве. Не откладывая дела в долгий ящик, я отдал необходимые распоряжения, отстоял службу поминальную и отправился к архимандриту Иосифу, чтобы объявить ему о своем решении.
Он долго отговаривал меня, но я поначалу не очень вслушивался в его слова, памятуя прежние его уговоры, и не прерывал его лишь из уважения к сану. Постепенно до меня дошло, что Иосиф отвращает меня не от мира вообще, а предупреждает о вполне конкретных опасностях, которые ожидают за стенами монастыря. Промелькнуло имя Димитрия, я насторожился и впервые прервал рассказчика.
— Неужто Димитрий объявился? — осторожно спросил я.
— Не могу сказать точно, царь ли это Д имитрий Иванович или какой другой человек, но объявился, — столь же осторожно ответил Иосиф, — не просто объявился, а стоит сейчас в селе Тушино.
— Это которое под Москвой? — подивился я.
— Истинно оно, в двенадцати верстах от Первопрестольной. А с ним несметное количество ляхов, тысяч, говорят, до тридцати, да казаки, да дети боярские без счету.
Архимандрит продолжил свой рассказ, я же думал о своем. Я вдруг впервые осознал, сколько времени прошло с нашего приезда в Троицу, и если в первые месяцы вести о событиях в державе нашей еще как-то волей-неволей доводили до слуха моего, то последние полтора года, что я ходил за княгинюш-кой, пролетели как один день, проведенный на другой планете. «Немало, видно, воды утекло за это время, — подумал я, — вишь, Димитрий объявился». Спокойно так подумал, не то у меня было состояние души, чтобы радоваться даже известию о возвращении Димитрия, да и не очень-то я в него верил. В то же время слова, произнесенные ночью княгинюшкой, стали проясняться и вселяли некоторую надежду. «Надо поспешать!» — подхлестнул я себя и даже поднялся, чтобы проститься с архимандритом.
— ...совсем близко, — продолжал он свой рассказ, — налетят еретики, разграбят обитель, осквернят храмы, но пуще всего страшусь я, что покусятся они на главное наше достояние, —тут он показал мне на лежавшие на столе его потемневшую от времени икону, а также чашу, дискос, ложку, деревянные, потрескавшиеся от старости, расписанные незамысловатым серебряным рисунком на красном фоне, — реликвии, принадлежавшие, по преданию, самому Святому Сергию Радонежскому, — который день ношусь с ними, как курица с яйцом, не знаю, куда лучше спрятать.
— Думаю, что разбойники, кто бы они ни были, на сокровища эти не позарятся, — успокоил я архимандрита, — да и чего вам волноваться? За этими стенами да с вашими запасами вы и год, и два в осаде высидите против любой армии. Был бы дух крепок и колодцы водой полны. Я же в Москву двинусь. Благослови, святый отче!
— Воля твоя, князь светлый, — ответствовал со вздохом Иосиф, — храни тебя Господь!
Конечно, негоже было выезжать на ночь глядя, но не привык я переменять раз принятого решения. Опять же, послушался бы я голоса рассудка да советов архимандрита, отложил бы отъезд до утра, а где ночь, там и две, так уж в жизни получается, а потом бы вообще долгие месяцы не смог из Лавры выбраться. Так что все правильно я сделал, благодарение моей Небесной советчице и заступнице! Лишь одно изменение внес я в планы мои после рассказа архимандрита Иосифа — оставил в монастыре, несмотря на мольбы слезные, всех Парашек и вообще всю женскую челядь, равно как и другой тяжелый и громоздкий груз. Двинулись верхами и налегке, я впереди, на полкорпуса позади стременной Николай, а за ним десять детей боярских двора моего, а уж потом десяток боевых холопов, все — молодец к молодцу.
Быстро отмахали верст десять, как вдруг путь нам преградил разъезд человек в пятнадцать, по одежде, говору и гонору сразу видно — поляки. Самый наглый, командир, наверно, подъехал ко мне, начал допрос на плохом русском языке, сам же правой рукой сабелькой своей помахивает, а левой к шапке моей тянется, в которую у меня изрядный изумруд был вставлен. Тут что-то пухнуть стало в душе моей, даже не мое давно забытое, а, наверное, дедовское, захотелось вдруг выхватить саблю, укоротить наглецу руки, а потом броситься на спутников его и порубить их, как капусту. Насилу сдержал себя. Неизвестно, какие силы вражеские следом идут, да и место для боя неудобное — узкая дорога, зажатая густым ельником, моим молодцам не развернуться.
— Кто таков? Какой хоругви? Кто командир? — гаркнул я по-польски.
— Полк Сапеги, — обескураженно ответил шляхтич.
— Великого гетмана? — строго продолжил я допрос.
— Старосты Усвятского Яна-Петра, двоюродного племянника великого гетмана, — доложил шляхтич, теряясь под моим взглядом.
— Проводи! — приказал я.
— Как прикажете доложить?
— Светлый князь Юрий Васильевич, — ответил я гордо.
— А дальше? — с некоторой робостью спросил шляхтич.
—Докладывай, как сказано, пся крев!
С этими наглецами только так и надо говорить, они другого языка не понимают. А уж если и это их не проймет, тогда, конечно, саблей, таких только могила исправит.
Молодой Сапега мне понравился. Высокий, чуть ли не выше меня, широкоплечий, узкобедрый, лицо открытое, честное, глаза веселые, разбойничьи, на правой щеке бугрится свежая царапина, вот разве что излишне лохмат, золотые кудри во все стороны топорщатся, но таков уж у них, в Польше, обычай, в общем, прекрасный образец породы, человеческой и шляхетской. А главное — почтительный, прослышав о моем прибытии, выскочил из шатра, поклонился весьма учтиво, к столу пригласил. Знал, с кем дело имел. Так сразу и огорошил: «Премного наслышан о вашей светлости от царицы Марины!»
— Марина! — не сдержал я радостного восклицания. — Где она? Как она?
— В Тушине, где и положено, — ответил Сапега, — я сам и встречал ее после счастливого избавления и почтительно препроводил к мужу. Хотя видит Бог, как мне этого не хотелось!