Как основные документы времен опричнины пропали в
дыму и пламени, так и нынешние исчезнут, уже почти все исчезли. Никому правда о тех годах не нужна, ибо многие были замараны предательством и душегубством, истинных же героев было немного. Но истинные суровы и молчаливы, зато те, другие, лукавы и крикливы. Вот пишу я сейчас свою историю, а неподалеку другие перья скрипят, эти сказания потомки и увидят и примут их за свидетельства истинные. Я в свое время расскажу вам немного об этом, о том, что сам видел и знаю.
А еще останется множество повестей разных иностранцев, что в те годы на Руси обретались. А иностранец разве ж правду напишет?! Они же все державу нашу ненавидят из-за страха своего многовекового. Даже лучшие из них в былые мирные времена такие благоглупости о Руси писали, что и обиды не вызывали, только смех. Но то были люди солидные, послы, миссионеры, купцы богатые, а в Смуту Русь наводнили разбойники и проходимцы. Но уверяю вас, что историки будущие именно на их свидетельства и будут ссылаться, потому что наших будет мало — не любит русский человек попусту бумагу переводить, зато иностранцы льют чернила по поводу и без повода, лишь бы ум свой суетный показать и имя увековечить на обложке книги. И еще потому на нащи документы будут мало ссылаться, что многое в них будет казаться непонятным, сколько ни вырывай листов, сколько ни подчищай и ни вписывай других имен и дат, сколько ни переписывай заново, а ростки правды все равно будут пробиваться сквозь панцирь даже самых лживых измышлений. И ростки эти будут волновать и требовать своего объяснения, ведь нельзя же просто так отмахнуться от слов православного человека. С иностранцами проще. «Тут ошибся по незнанию, здесь соврал злонамеренно, а вот это — факт истинный», — станет говорить историк будущий. А факт этот отличен от других только тем, что он именно этому историку нравится и удобно ложится в канву его повествования. А уж остальные примутся переписывать его из книги в книгу, ссылаясь на мнение авторитетное и посему не подлежащее сомнению.
Что-то я заболтался. Пора к делу переходить, но тут одна загвоздка имеется: как же мне рассказывать о событиях во всей их последовательности, если я в этих событиях так и не разобрался. Я так не умею. Посему расскажу только то, что понял, бессвязная правда лучше гладкой лжи.
Перво-наперво, кто с кем воевал. Сейчас ляхов во всем обвиняют, говорят, что они главные заводчики и участники этой смуты, они, и только они, Русь разорили, даже Димитрия особо ругательно не поминают, разве что как куклу в руках польских. Это понятно, мы сейчас с Польшей в войне, а на врага всегда всех собак вешают. Да и во все времена во всех бедах, свалившихся на его дом, человек винит злокозненного соседа, лишь бы не признавать собственных ошибок и своей вины.
Не в поляках дело! Да и нельзя их всех одной меркой мерить, очень разные люди среди них были. Наемников мы в расчет не берем, у них отечества нет. Попадались искатели приключений, более или менее благородные, типа Петра Са-пеги, и совсем неблагородные, типа упоминавшегося пана Лисовского. Было много таких, кому стало неуютно или тесно в Польше, они не хотели служить Сигизмунду, государю, низкому душой и происхождением, и отдали свои сердца и сабли Димитрию, обещавшему величие империи. Так испокон веку бывало, знатные господа свободно переходили от одного государя к другому, это право отъезда только на моей памяти и с большим трудом изжили. Новых подданных государи принимали с почетом и жаловали поместьями в соответствии с их знатностью, вспомните хотя бы князя Андрея Курбского. Или вот князья Мстиславские, появились на Руси из Литвы чуть больше века назад, а как высоко взлетели, сколько десятилетий Думу боярскую возглавляли и были первыми воеводами. И почитали их за русских князей, а то, что они Гедиминовичи, только прибавляло им мест. Я так понимаю, что и князь Роман Рожинский, тоже Гедиминович, встал под знамя Димитрия в надежде занять столь же высокое положение. Всех этих поляков, что пришли вслед за Димитрием, сколь бы разными они ни были, объединяло одно — они связали судьбу с царем Московским, с Русью, были они подданными великой Русской державы, а значит — русскими. Вот сейчас корят Димитрия за то, сколь щедро он жаловал поляков поместьями на Руси, стыдливо замалчивая, что жаловал он подданных своих, а царь Русский по закону обязан дать слуге своему поместье, чтобы было тому с чего служить. Но на это можно не обращать внимания — лжи ушат! Удивительно, что Василий Шуйский в свое время этого не понял. Помните тот договор, что он с королем Сигизмундом заключил: Шуйский отпускал всех поляков из русского плена, а Сигизмунд обязывался призвать на родину всех поляков, что у Димитрия служили. Что ж, призвал, ни один не вернулся, кто им был король польский?
Но и Сигизмунд ничего не понял, даже после столь оскорбительного ответа. На исходе третьего года Смуты, видя, как самостийные польские отряды с легкостью берут для Димитрия один русский город за другим, он вознамерился откусить кусочек чужого пирога, пока хозяева между собой дерутся. Мнил он, что перед регулярной королевской армией города русские склонятся с еще большей готовностью, и, завидуя славе великого в памяти поляков короля Батория, грезил превзойти его подвиги. Коварно нарушив мирный договор, заключенный с царем Василием Шуйским, ранней осенью король Сигизмунд во главе своей армии ступил на Русскую землю и устремился к Смоленску. Я уж рассказывал вам о Смоленске — твердыня неприступная, сверкающий алмаз в сонме городов русских! Вот только стояло там в то время всего пять тысяч стрельцов во главе с воеводой славным, Иваном Михайловичем Шеиным, который, конечно, один стоил пяти тысяч ратников, но как ни складывай, все равно маловато выходило против армии королевской. Несмотря на это, город не спешил распахнуть ворота перед королем польским, более того, шесть смельчаков среди бела дня переплыли на лодке Днепр, прокрались к шатру Сигизмунда, свернули знамя королевское и благополучно привезли его обратно в Смоленск. Да, любят русские люди хорошую шутку, а уж по части воровства... На ходу подметки срежут! Чего только ни делал Сигизмунд, рыл
подкопы и взрывал стены, бросался на штурм, морил город голодом в осаде, писал прельстительные письма и жителям, и ратникам, и отдельно воеводе Шеину — крепость стояла неколебимо. На Руси шли битвы междоусобные, в Москве менялась власть, уж не было того, кому присягу приносили, — ратники стояли насмерть. Стоял и Сигизмунд, полтора года стоял у стен Смоленска, хоть этим превзойдя короля Батория, — тот сообразил быстрее из-под Пскова убраться.
Вот вам и поляки! Нет, нас, русских, только мы сами победить можем, И землю нашу никто лучше нас самих не разорит. И не обустроит заново.
Чтобы закончить о поляках — кто, по-вашему, больше всего озаботился вторжением армии короля Сигизмунда? Ни Димитрий, ни Шуйский — поляки, состоявшие на службе у Димитрия! Едва до Тушина дошла весть о походе короля, поляки созвали собор, он у них коло называется, и нарядили послов к королю Сигизмунду с требованием (!) отступиться от стен Смоленска, вернуться обратно в Польшу и не мешаться в их, русские, дела. «Мы не признаем ни короля королем, ни отечества отечеством, ни братьев братьями. Враг Димитрия, кто бы он ни был, есть наш неприятель!» — писали они Сигизмунду, коротко и ясно.
Впрочем, воины иноземные все же появились на Руси. Это Шуйский учудил по глупости своей и недальновидности. Если что и роднило его в ту пору с Димитрием, кроме крови прапра (боюсь сбиться со счета) прадедушки, то это подозрительность и недоверие ко всем окружающим. Вспомнив, как верно служили немцы царю Борису и Димитрию, Шуйский тоже решил пригласить наемников европейских. Сам бы он, наверно, до этого не додумался, но ему поступило весьма навязчивое предложение. Шведский король Карл, дядя короля Сигизмунда, воровски похитивший у него корону шведскую, рвался оказать царю Русскому услугу и тем самым в друзья набиться. Прослышав о начавшейся на Руси смуте, он предложил Шуйскому свое войско в помощь, пять тысяч человек, естественно, за плату, в Европе все услуги платные. Вести переговоры Шуйский поручил корельскому воеводе, князю Рубцу-Мосальско-му. Недавно сосланный тем же Шуйским в этот медвежий угол как ближайший сподвижник Димитрия, князь Василий, естественно, не спешил укрепить своего врага и затягивал переговоры исконно русскими средствами, перемежая придирки к каждой букве обильными и долгими пирами, а при известии о возвращении Димитрия и вовсе бросил и послов, и переговоры, и свое воеводство — и устремился в Тушино. Вскоре положение Шуйского стало совсем худо, его обложили в Москве, как медведя в берлоге: давняя опора, Псков, добровольно склонилась перед войсками Димитрия, вслед за Псковом Димитрию присягнули Ивангород и Орешек. Шуйский поспешил заключить договор со шведами, для этого послал племянника своего двоюродного, князя Михаила Скопина-Шуйского, воеводу молодого, но весьма искусного — он был Великим Мечником при Димитрии. Князю Михаилу надлежало, заключив договор и получив в свое распоряжение рать иноземную, пробиться с ней в Москву, по возможности возвратив под власть царя Василия все города и земли, что попадутся им по дороге. Наказ дяди князь Скопин-Шуйский выполнил почти полностью, и даже с блеском, но что за воинство вел он за собой! Среди пяти тысяч ратников, трех тысяч конных и двух тысяч пеших, которые обязался предоставить лукавый король Карл, оказалось совсем немного шведов, а все больше французов, англичан, шотландцев, голландцев. Число их быстро возросло, рассказывают, тысяч до пятнадцати, за счет разных искателей приключений и легкой наживы. Так называемые рыцари европейские, потеряв первородный страх перед Великим Тартаром — Империей Русской, уже несколько лет с вожделением смотрели на восток, надеясь погреть руки у костра русской Смуты. Но прямой путь на Русь им был закрыт, король Сигиз-мунд не желал пускать всяких проходимцев на свою территорию, пусть даже временно, — своих хватало! Но вот приоткрылась северная калитка, и весь этот сброд с гиканьем и свистом устремился на русские просторы. Слава Богу, ненадолго! Не любят русские люди чужаков, особенно гостей незваных, с мечом приходящих. Так что воинство это частью в лесах наших бесследно сгинуло, оставшиеся же обратно к границе побежали, унося в памяти, что Тартар — он и в смуте Тартар,