— Какие церемонии между родственниками ближайшими! — раздался рокот знакомого голоса, и окаянный Федька
Романов, легко отодвинув в сторону пани Казановскую, внес себя в комнату. — Мир этому дому! — возвестил он и тут же вперился взглядом в меня. — Ба, князь светлый! Какая приятная неожиданность! Давненько не изволил, дядюшка, навещать нас, я уж не чаял и увидеть! — в противоположность словам всем видом своим Федор показывал, что ему прекрасно известно о моем приезде, как ему известно обо всем, что вокруг происходит и даже только замышляется. — И что же привело тебя в сей воровской вертеп или как вы там, в Кремле, еще нашу столицу славную называете?
— Так и называем, — спокойно ответил я, пропуская вопрос мимо ушей.
— Ну и как нашел ты внучка любимого после разлуки долгой, а особливо после выходки его мальчишеской, царю неподобающей? — продолжал наседать Федор.
— Никак не нашел. Разминулись мы.
Если бы Федор сидел в кресле, как Рожинский, он, наверно, точно так же подскочил бы от изумления.
— Как разминулись?! Где Димитрий?! — закричал он.
— Отъехал.
— Куда?
— По делам своим царским. О них он никому докладывать
не обязан. .
— Так ведь казаки все здесь, как один человек, я нарочно приказать пересчитать! — воскликнул Федор.
— Царю Русскому достанет казаков для любых дел!
Вот так ловко вел я разговор, с каждым словом обретая все большую уверенность.
— А я вот слышал, что ранен был прошлой ночью Димитрий, оттого и вернулся, — сказал Федор и впился глазами в лицо мое.
Хорошо, что на Марину не смотрел, та сидела ни жива ни мертва. На моем же лице он мог увидеть разве что легкую усмешку, потому что подумал я в тот момент: «Шалишь! Ничего-то ты не слышал! Меня на арапа не возьмешь! Столько раз брал, что успел я твою манеру насквозь изучить!»
— Не ранен и не вернулся — спокойно ответил я и добавил
для убедительности: — Димитрий другой дорогой поехал, а те четыре сотни были для отвода глаз.
— Хвала Господу! — возгласил Федор. — Завтра же сам отслужу благодарственный молебен. Я ведь й приехал сюда, чтобы справиться о здоровье Димитрия, да еще попенять ему по-пастырски за то, что отправился в дорогу дальнюю, не испросив моего благословения.
Говоря это, Федор медленно уплывал куда-то в сторону, вдруг он сделал несколько быстрых шагов и распахнул дверь в спальню Димитрия. Я к тому моменту настолько уверился в своих силах, что неспешно поднялся с кресла и степенно подошел к Федору.
— Удостоверился? — спросил я, заглядывая в спальню через его плечо.
— Помилуй Бог, я ни мгновения не сомневался, князь светлый, в твоих словах, — ответил Федор, пристально осматривая комнату.
Я облегченно вздохнул, и тут в мой нос ударил тот особый тяжелый запах, что всегда исходит от тяжелораненого и умирающего человека, и еще я с ужасом заметил валяющийся на полу возле кровати обрывок заволоки с пятном крови — при-бирались-то боевые холопы, они к такой работе непривычны. Но Федор уже отошел от двери и, водрузив себя в кресло, продолжил допрос:
— И когда же Димитрий вернуться изволит?
—Думаю, что никогда, — ответил я, сдерживая дрожь в голосе. '
—Даже так, — раздумчиво протянул Федор и вдруг вскинул на меня глаза, — и что же, мы никогда больше о нем не услышим?
— Услышите, непременно услышите! — вскрикнула Марина.
—Даже так, — повторил Федор и поспешил откланяться.
У меня еще тогда мелькнула мысль, что нам не удалось провести старого лиса. А последующие события показали, что и Рожинский обо всем догадался. Но я уверен, что к слухам, взбудоражившим весь Тушинский лагерь, они касательства не
имеют, не такие они были люди, чтобы делиться жизненно важными для них сведениями с кем бы то ни было.
Слухи, как это часто бывает, родились сами собой. Сначала говорили о бегстве Димитрия, затем о его ранении, потом и о гибели. Так всегда бывало, стоило государю закашлять, как тут же начинались разговоры о том, что государь уже скончался, а злокозненные бояре скрывают это от народа. Я это хорошо знаю, меня самого хоронили несколько раз, один раз даже в летописи попал.
Всю ночь не стихали крики в лагере, а на рассвете толпы поляков и казаков, изрядно разогретых вином и ночными спорами, приступили к дворцу с громкими призывами к Димитрию явить себя народу. Казалось, еще немного, и они ворвутся во дворец, чтобы самим удостовериться в справедливости слухов. Пришлось Марине выйти на крыльцо и объявить, что государь отъехал, но скоро обратится к ним с воззванием. Пока же призвала всех успокоиться и разойтись по домам.
Толпа отхлынула, но не успокоилась. Раздался крик, что царицу тоже держат в неведении, что Димитрий пленен и содержится под стражей, указывали и на главного злодея, на гетмана войска, князя Рожинского. Пан Тышкевич, еще недавно обвинявший Димитрия в обмане, теперь явил неожиданную преданность и во главе своего отряда бросился на штурм подворья князя. Дело дошло до стрельбы, но в конце концов решили выслушать гетмана, тот вышел и поклялся, что Димитрия нет в его доме, ни живого, ни мертвого. Последнее слово утвердило воинство в мысли, что Димитрия уже нет в живых. Принялись искать тело, дотошно обыскивая весь лагерь. Не миновали даже обоза послов польских, перерыли все и, естественно, разграбили.
Волнения эти сильно препятствовали исполнению моего замысла, но я решил ничего не откладывать и положился на волю Господа, ведь именно Он явил мне план. Да и все было готово, отыгрывать назад опаснее, чем двигаться вперед. Еще ночью мы перенесли тело Димитрия, завернутое в ковер, и уложили его на дно дровней, сверхуже насыпали всякого мусора. Но что во дворце мусор, то для крестьянина целое богат-
~~**s*#>*^ ^JSSS ■
ctbo, и проспавшийся возница готов был целовать мне руки за нежданный подарок. Я помолился Господу, простился с Мариной, сел в возок — вот и сгодился! — и приказал двигаться в Москву. На заставе нас остановили, поляки, не знавшие уважения ко мне, даже обыскали мой возок, но они искали тело и на узлы, в которые была увязана царская одежда Димитрия и его регалии царские не обратили никакого внимания. Я долго и громко возмущался, краем глаза следя за тем, как мимо меня беспрепятственно проплывают простые крестьянские дровни с замурзанным возничим.
Место, где захоронить тело Димйтрия, у меня было, единственно достойное его, мое собственное. Перед похоронами Царя Блаженного приказал я выдолбить в основании храма Покрова не одну, а две могилы, чтобы в назначенное время упокоиться рядом с возлюбленным братом моим. Но по тому, как катились дела в державе нашей, я был совсем не уверен, что доведется мне лечь там или в храме Михаила Архангела, среди предков своих, или в Троице, рядом с княгинюшкой. Хорошо, если вообще буду где-нибудь покоиться, а не исклюет меня воронье на лесной дороге или в степи бескрайней.
С протопопом храма Покрова я был в давней дружбе, он мне ни в чем не препятствовал, он же и панихиду отслужил. Той же ночью мы обрядили тело Димитрия в одежды царские, положили его в гроб дубовый вместе с короной императорской, скипетром и яблоком державным, опустили в могилу каменную и накрыли плитой, безымянной довеку.
Димитрий явил собой блестящий итог династии, собрал в себе все достоинства рода: смелость, образованность, широту души. За недолгие годы жизни он изведал все и погиб во цвете лет, с мечом в руках и с любовью в сердце. Прекрасная жизнь, прекрасный конец! Те, кого любит Бог, умирают молодыми.
Так сказал я или хотел сказать в последнем надгробном слове.
«Красное Солнышко, само, Божьим соизволением, взошло, само и закатилось в час назначенный. И опять взошло и опять закатилось, теперь уж навсегда. И в своем коротком беге по не-
генрих эрлих