— Лучше быть девицей пошлой, чем гулящей! — назидательно сказал я.
— Ваша правда, князь светлый, помилосердствуйте! — воскликнула девица и вновь бухнулась мне в ноги.
Потом она рассказала мне свою историю, как в Тушино пришла, как в гулящие попала, как понесла неведомо от кого, в общем, все как на духу.
— И что ты теперь мыслишь, возвратишься ли на стезю порока или алчешь ступить на путь добродетели, вернувшись к пенатам родным? — спросил я строго.
— К родным, к родным!’— радостно подхватила девица. — Хоть и сирота я, но дядя, дай Бог, жив.
— А нет ли у тебя какой болезни срамной? — спросил я.
— Ни Боже мой, чистая я! — воскликнула девица. — Я последний месяц себя блюла, если бы что и было, то уж разгорелось бы.
«Это хорошо», — подумал я, уловив главное слово—чистая.
— Ладно, помилую и к дяде отправлю, — сказал я, — следуй за мной. Звать-то тебя как?
— Глашкой кличут.
— Отныне будешь Парашкой. Мне так привычнее.
— Наконец-то, князь светлый, я уж волноваться начала, не случилось ли чего с вами, да и мне скоро ехать пора! — так встретила меня Марина. — Все ли удалось сделать?
— Все, слава Богу! — ответил я. — А у тебя, все готово ли?
— Вот только переодеться.
Вернулась она обряженная в наряд простого русского ратника, пышные волосы убраны под баранью шапку, грудь перетянута так, что и не выпирает под распахнутым коротким тулупчиком, порты из толстого сукна скрадывают бедра, на ногах— сапожки козловые. Как увидел ее в этой одежде, так вдруг сразу вспомнилась княгинюшка моя, как мы наряжались в побег из Александровой слободы. Слезы навернулись на глаза мои, и в
пелене этой я уже не различал, кто стоит передо мной, Марина ли, княгинюшка ли.
— Ну что вы, князь светлый? — ласково сказала Марина, но и ее голос дрожал. — Бог милостив, может быть, и доведется еще свидеться.
— Храни тебя Господь! — выдавил я и перекрестил ее на прощание.
Мы спустились с крыльца, Марина запахнула тулупчик, закинула за спину лук и тул, во всем уподобившись ратнику простому, и легко взлетела в седло.
— Не поминайте меня лихом, князь светлый! — с надрывом крикнула она и, огрев нагайкой лошадь, устремилась к распахнутым воротам. — Береги... — но ветер унес ее последние слова.
Вслед за Мариной тронулись всего два всадника, одетые столь же просто, они везли то немногое, самое ценное, что Марина забрала из дворца царского, покидаемого ею навсегда. О, как хотел бы я вскочить на горячего жеребца и скакать бок о бок с Мариной, и не к недалекому лесу, где ждал Заруц-кий с пятью сотнями казаков, не в Калугу, где ее ждала неизвестность, а совсем в другую сторону, оставляя за спиной и Землю Русскую, и страны европейские, чтобы остановиться где-нибудь на краю земли, в каком-нибудь городе Париже, где только и могли мы чувствовать себя в безопасности.
Но мой путь лежал не в Калугу, не в Париж, а в Москву.
Двинулись мы на следующее утро, я ехал в возке в окружении оружных конных холопов, в хвосте плелась Парашка с младенцем на руках. Лагерь волновался не меньше, чем в предыдущий раз, на площадях читали воззвание Марины, которое ночью некие неизвестные подбросили во все казацкие станы и даже в польские полки. Прочувственные и в то же время твердые слова этого прекрасного текста сопровождали нас всю дорогу, и я не могу удержаться, чтобы не привести его полностью, ведь без моей помощи и тут не обошлось.
«Согласно инстинкту природы животные бессловесные и скот неразумный привыкли уклоняться от ударов болезненных, и нигде не найти такого зверя беспечного, который не страшился бы и не избегал бы случаев несчастных. Как же после этого не заботиться о спасении своей жизни человеку, которого Бог возвысил по благородству надо всеми животными, одарив его умом, словно частицей своей божественности, предоставив все заботы и охрану человека себе? Воистину Провидение Божие особенно охраняет и осеняет ежедневно монархов и князей; это доказывает опытность, которой Господь Бог одаряет государей, а также высокое преимущество правителей в обладании ими частицей Небесной мудрости. Вдохновение внушает средства лучшие и самые безопасные, предостерегает от случайностей будущих, советует осторожность и предупредительность. Этому-то всемогущему вдохновению приписываю я все полученные благодеяния. Поручив Божьему покровительству себя, свои обиды и права, я надеюсь также, что Он освободит меня от всех тех поношений, которыми злые языки терзают мои имя.
Не хочу быть жестокой к самой себе и оставить на произвол сомнительной судьбы того, о чем каждый деятельный человек должен заботиться, и не хочу быть более жалкой, чем животные. Мною руководит не только боязливый женский гений — рассудок велит мне заботиться о своем деле и защищаться от поношений тех людей, которым поручена охрана моей жизни, имени, славы и чести. Эти люди — предводители войск. Мое сердце, погруженное в скорбь и печаль глубокую, едва может снести посягательства на мою честь, опорочение имени и оскорбление сана.
Начались с послами королевскими какие-то переговоры, конференции и сделки для того, чтобы меня унизить и покинуть. На заседаниях и пирах, среди веселья пьяного каждый бокал сопровождался насмешками и клеветами по моему адресу от тех, защите которых я поручила жизнь, честь и неприкосновенность престола царского. Судорожно вздрагивала душа, находясь в тревоге беспрестанной, ибо не только мой сан был во мне оскорблен — мне грозили с помощью заговора
—цаа?
тайного взять меня под арест и отправить как пленницу к королю Сигизмунду. Я не могла вынести той мысли, чтобы попасть в руки тех, которые жаждут погубить меня. Точно так же Бог не допустит и того, чтобы кто-либо воспользовался моей особой и моими правами на престол, как предметом торговли, чтобы приобрести от этого пользу себе и купить милости королевские, унижая мой столь высокий сан и изменнически предавая меня в руки короля, который не имеет никаких прав ни на мою особу, ни на принадлежащую мне державу. Господь отомстит за меня и накажет изменников за клятвопреступни-чество, мне же Благий Бог станет защитником и опекуном. Ему поручаю я свою скорбь, испытания и обиду, оставшись одна, без отца, без матери, без родных, без друзей, покинутая всеми. Вынужденная опасностью, еду к мужу, которому клялась в супружеской верности и в Кракове, в присутствии короля, и в Москве, в присутствии патриарха, бояр и всего народа русского.
Снова призываю в свидетели Бога в том, что, сохраняя за мной неприкосновенное имя, царский сан и полные права на престол, я, как государыня северных стран, русская царица и польская шляхтенка, не хочу и не буду признавать над собой ни королевской, ни какой бы то ни было другой власти и изо всех сил буду заботиться о благе и о награждении тех воинов, которые, любя доблесть и славу, не забывают данной мне клятвы и сдержат ее. Я уезжаю. Императрица Марина».
Вот и застава. Я вылез из возка, чтобы размять ноги. Казаки почтительно поклонились мне, но тут же перенесли внимание на Парашку.
—Да это же Глашка! Наше нижайшее! С разрешением! Куда бредешь-то? — раздалось с разных сторон.
— Вот, князя своего нашла, теперь домой с ним иду, — степенно ответила Парашка.
— А я слыхал, помер твой ребеночек-то, — проскрипел кто-то.
— Типун тебе на язык! — воскликнула возмущенно Парашка и крепче прижала младенца к груди.
— Вы, князь светлый, на Глашку-то не гневайтесь! Она дев-
ка справная! И добрая! Сделайте милость, посадите на облучок, тяжело ей с дитем да по морозу! — накатила новая волна криков.
— Когда князья великие в чем-нибудь воинам своим славным отказывали! — воскликнул я. — Эй, ты, как тебя там, залезай уж сразу в возок!
Парашка засеменила к возку, кланяясь на каждом шагу и причитая. Я, конечно, на лошадь пересел, не ехать же мне вместе с гулящей, пусть и бывшей. Вынул рубль серебряный, загодя припасенный, подбросил его вверх, крикнул задорно: «Это вам, молодцы, за службу верную!» — и поднял длань, призывая мой небольшой отряд начать движение и указывая ему направление. Долго мы еще слышали восторженные крики казаков. Все-таки умею я разговаривать с народом!