Вот уж не «долина» и не «пробел»! Нет, совсем не то. Досталь показывает Федора Алексеевича своего рода… «стрелочником». Государь перекладывает железнодорожную стрелку перед медленно идущим сверхдлинным составом «Россия», и страна, перейдя на другой путь, постепенно ускоряет ход. Он, а не Петр, — первый, кто открыл для России этот маршрут. Он, а не Петр! Младший брат Петр Алексеевич лишь продолжит дело брата старшего.
Наследник царя Алексея Михайловича, Федор Алексеевич, более отца склонен перенимать обычаи у Европы, более гуманен. Однако он все еще шатается умом, то собираясь простить Никона, а заодно Аввакума и прочих «пустозерских сидельцев», то отказываясь от прощения, несовместимого, по мнению вельмож, с державными интересами, то вновь проявляя милосердие… А в финале сериала является царевич Петр во главе марширующих солдат, и фигура бойкого мальчика подана как живой символ: из муки дурных повторений, из трагедии раскола выход может быть только в постепенном движении к Европе, к слиянию с ней, к принятию европейского гуманизма. Царь Федор как бы многое понял первым, он и передал царю Петру эстафету своего понимания. Пусть и не успел перевернуть Россию собственной волей, но все-таки заложил основу для подобного переворота.
Жалеть такого персонажа, как Федор Алексеевич в «Расколе», — немыслимо. Тут уместна иная позиция. Либо восхищаться им как предтечей великих реформ, вбросивших Россию в Европу, либо отнестись к нему со скепсисом — куда спешишь, царь-торопыга? Но уж точно Федор Алексеевич Досталя и Кураева — никак не «бедный отрок».
Такой образ исторического деятеля диктует и другое отношение к нему, и намного большее, чем прежде, внимание.
Правы ли создатели сериала «Раскол», нарисовавшие нового Федора Алексеевича? Не ближе ли к правде факта прежний образ — несчастного юноши? Или, быть может, и первое, и второе неверно, а истина осталась в стороне, до нее еще не добрались?
Непростой вопрос…
Вдумаемся: что такое сериал «Раскол»? Какое мировидение он представляет?
Русская культура с позапрошлого столетия расколота на идейные лагеря. Они без конца борются между собой, оспаривая истины друг друга то политическими, то художественными средствами. Иногда рождаются новые их направления, течения, движения, порой исчезают старые, но общему противостоянию несть конца. Как начали первые славянофилы и первые западники, так по сию пору и бушуют военные действия — то утихая, то разгораясь с новой силой. И «понимающий человек» всегда скажет, под чьими знаменами стоит тот или иной писатель, художник, философ, историк или кинематографист. Почвенник он, западник или же большевик.
Николай Досталь и Михаил Кураев — ярко выраженные западники, либералы, прогрессисты. Их мировидение на 100 процентов определило идейную заряженность «Раскола».
Немногие из современных российских писателей столь же последовательно придерживаются либерального выбора, как Михаил Кураев. Тексты его в большинстве случаев представляют собой литературное свидетельство о преступлениях власти и о мужестве тех, кто сохранял человеческое достоинство, оказавшись под начальственным прессом. Поэтому, с одной стороны, писатель рисует неестественную беспредельность власти, ее калечащее души, истончающее совесть воздействие на людей, а с другой — представляет читателям интеллигентность или, иначе, нравственную твердость как главный оплот сопротивления этой «дистрофии совести»: «"Субстанция" интеллигентности — это и есть нравственное сознание, независимое от родовитости и безродности, от выручки в лавке, от котировки ваучера, больного зуба, прихоти тирана, прокурора, самодержца, генсека и президента, независимое даже от количества снарядов, выпущенных по тебе сегодня».
То же самое видно и в «Расколе».
Вроде бы во главе страны стоит «добрый царь». Алексей Михайлович — милостивец и «молитвенник». Но Россия устроена не по-европейски, она вообще иноземного не приемлет, и если обнаруживается хотя бы след «фряжского письма» в иконописи, тот же Никон выжигает его каленым железом. Русское устройство власти — неограниченное самодержавие. Власть сконцентрирована на самом верху. И сколь благородными ни были бы устремления первого человека в стране, все равно, именно благодаря полному отсутствию ограничений, он имеет шанс погубить наилучшие планы привычными методами их реализации. Такая организация власти, настойчиво показывает Кураев, порочна в принципе. Алексей Михайлович вроде бы понимает: мало одной власти, чтобы изменить жизнь к лучшему, нужен Господь, нужен «…подвиг душевный и любовь». А все же и он колеблется между «пойдем, голубушка, помолимся» и «пороть буду!». Что ж говорить о его служильцах? На низу всё проще, грубее. Дурна не реформа Никона. Дурно то, что общественный уклад России ставит знак равенства между ее осуществлением и приведением несогласных к покорности начальству — такова ясно выраженная точка зрения автора сценария. Если вглядеться в самую суть мировидения российской власти, то там — корысть и стремление сохранить собственный, ничем не ограниченный деспотизм. Аввакум презрительно бросает одному из ее представителей: «Как же вы себя любите, антихристово семя!» Фраза эта моментально уносит зрителей в XX век, а то и в XXI. Всё те же проблемы, всё те же образы, что интересовали рафинированного интеллигента и «западника» Кураева в его творчестве, прежде не выходившем за пределы советской эпохи. Всё то же! Опять — жестокая власть, модернизирующая общество, ни в грош не ставя при этом отдельного человека, мучая его, относясь к нему безжалостно. Опять пустыня тирании. Опять отгораживание России от Запада, страстно нелюбимое Кураевым. Собственно, мы видим русский мир как муку «дурных повторений». Как ни парадоксально, а получается, что у Досталя и Кураева семнадцатый век — повтор двадцатого!