— Они пошли не одни, — голос Астианакса звучал спокойно, почти лениво. — С ними Тарк.
— Это уже лучше. А Феникса ты не видел?
— Нет.
— Он во дворце, мой господин, — проговорил раб, подходя ближе и снова кланяясь. — И он искал тебя.
— Ступай, Гилл, и скажи ему, что я скоро буду.
— Ты пойдёшь туда, где мама купается? — проговорил, чуть возвысив голос, Астианакс. — Она не любит этого.
Последние слова прозвучали почти надменно, и Неоптолем вспыхнул. Краска выступила на его лице, глаза яростно блеснули. Но он сделал над собою усилие и сдержался.
— Что поделаешь... Я тоже не люблю, когда она уходит, не спросив у меня разрешения!
И, сбежав с террасы, юноша вновь вскочил в седло.
Но едва он доехал до угла дворцовой стены, как дорогу ему заступила высокая фигура, и жилистая рука бесстрашно перехватила повод коня, уже перешедшего на резвый галоп.
— Постой, Неоптолем!
Юноша резко натянул поводья.
— Ты с ума сошёл, Феникс! Я мог тебя затоптать!
— И быть может, хорошо бы сделал, царь! Это лучше, чем мне увидеть на старости лет, как ты себя погубишь. Это не я, это ты сходишь с ума!
Старому другу царя Пелея и былому воспитателю Ахилла, Фениксу, было уже под восемьдесят. Но для своих лет он оставался удивительно крепок и ещё твёрд в ногах, настолько твёрд, что брал свой посох только для дальних прогулок, а по дворцу ходил без него, всё так же прямо держась и так же высоко поднимая голову. Он воспитывал и учил Неоптолема при жизни Пелея и после его смерти, и ему юный царь был обязан тем, что рано научился читать и писать, узнал кое-что из истории, легко и красиво говорил, отлично знал счёт и разбирался в законах. Правда, Феникс стал уже слишком стар, чтобы обучать его воинскому искусству. С семи лет военным наставником Неоптолема был могучий Пандион, воин, лишь чудом избежавший участия в первом Троянском походе: когда отплывали корабли Ахилла, он лежал со сломанной ногой, а после Пелей уже не отпустил его, желая оставить при себе и при внуке. Лишь спустя двенадцать лет Пандион отправился к троянским берегам с Неоптолемом и вместе с ним вскоре вернулся.
— Мне нужно, чтобы ты сошёл с седла и поговорил со мной, царь! — сказал Феникс. — Я не ездил с тобой в гавань встречать Менелая, но я отлично знаю, для чего он приехал. Некоторые из его воинов уже прибыли во дворец.
— Без моего ведома?! — лицо Неоптолема залилось краской, он соскочил с седла и в ярости сжал кулаки: — Как он посмел?!
Старик поднял руку.
— Успокойся. Они только привезли некоторые вещи, которые могут понадобиться твоим гостям, и уехали обратно. Их здесь нет. Все прибудут завтра, как и было условлено, а переночуют на кораблях, поджидая два других корабля, с которыми должна прибыть царевна.
— Чтоб её вороны заклевали! — в гневе Неоптолем уже не желал сдерживаться. — Чего они хотят от меня, а?! Я год назад всё сказал им: и ей, и царю Менелаю! И чего от меня хочешь ты, Феникс? Неужели ты тоже будешь убеждать меня жениться на этой... этой...
В ярости Неоптолем, как никогда, походил на Ахилла, и тогда его все боялись. Он вырос в отца, исполином и богатырём, хотя (и это все видели) так и не достиг той чудовищной силы, которая столь резко отличала Ахилла от всех остальных людей. Неоптолем был в несколько раз сильнее самого могучего из своих воинов, но эта сила всё же поддавалась измерению и не вызывала того потрясения и ужаса, как непомерная, не соизмеримая ни с чем мощь его отца. У юноши случались те же приступы дикого гнева, и так же, как у Ахилла, они обычно быстро гасли, однако он не так их пугался и редко мог до конца разобраться в их причинах. При этом он был мягче и застенчивее отца и старался скрыть эту природную застенчивость нарочитой грубостью и резкостью, каких в Ахилле никогда не замечали.
Феникс хорошо знал юношу и понимал, что если не унять сразу вспышку его гнева, он уже ничего слушать не станет. Поэтому старик ласково, но твёрдо взял базилевса за локоть и настойчиво заглянул ему в лицо.
— Что с тобой? — воскликнул он с упрёком — На кого ты сердишься? На Гермиону? И за что? Ты говоришь о ней с таким презрением, будто она совершила что-то дурное! Она всего-то посмела тебя полюбить. И она не виновата в том, что твой разум помрачён дикой, ничем не оправданной страстью к полупомешанной рабыне!
Старик тут же понял, что в волнении заговорил слишком резко, что последних слов не следовало произносить. Но было поздно. Юноша вновь залился краской, и на этот раз в его глазах появилось уже настоящее бешенство.
— Не смей её так называть! — не сказал, а выдохнул он, вырывая свою руку из руки учителя и делая движение, чтобы вновь вскочить на коня.