Энкиду полагал, что маленькое святилище Лугальбанды, которое Думузи построил много лет назад возле солдатских казарм в районе Льва, было недостойно моего отца. Мне пришлось с этим согласиться. Я снес это святилище, и построил на его месте великолепное и куда более подходящее памяти моего отца. Его нити и выступы сплошь покрыты мозаикой из ярко раскрашенных шляпок гвоздей. А в центре я оставил статую Лугальбанды черного цвета, ту самую, которую когда-то воздвиг Думузи, потому что это была благородно выполненная статуя и я не мог выбросить что-то, сделанное из такого редкого у нас материала, как черный мрамор. Но зато я окружил эту статую лампами, горящими на треножниках, позади которых стояли ярко начищенные медные зеркала, так что в святилище был яркий свет все время дня и ночи. Мы украсили стены росписями, изображавшими леопардов и быков, так как это были жертвы Энлилю, которого так любил Лугальбанда. На посвящении храма я окропил кровью львов и слонов плиты пола. Мог ли кто осмелиться сказать, что герой и воин Лугальбанда удовлетворится меньшим?!
Войны не было. Эламиты притихли, племя пустыни Марту грабило и разбойничало в других местах, падение величественной династии Акки, царя Киша, устранило постоянную опасность с севера. То, что царь Ура объявил себя царем Киша, меня не тревожило: Ур и Киш очень далеко друг от друга, и я не видел возможности объединить силу этих двух городов против нас. Поэтому я жил спокойной и мирной жизнью в Уруке. Мы богатели на торговле хлебом, вместо того чтобы искать добычи в войнах.
В те годы торговцы и посланники Урука отправлялись во все концы света по моему приказанию, чтобы увеличить славу города. С восточных гор они привозили кедровые бревна в пятьдесят и даже шестьдесят кубитов длиной, бревна уркаринну, длиной до двадцати пяти кубитов, которые мы использовали на строительстве новых храмов. Из города Урсу в горах Ибла они привозили дерево забалу, огромные бревна ашукху, древесину ясеней. С Уману, горы в земле Менуа, и с Базаллы, горы в земле Амуру, мои посланцы возвращались с огромными глыбами редкого черного мрамора, из которых ремесленники высекали статуи для храмов. Я ввозил медь с Кагалада, горы Кимаш, и собственными руками сделал из нее изголовье скипетра. С Губина, горы, где растут деревья хулуппу, я возил древесину, а из Магды — асфальт для строительства помостов храмов, с горы Баршиб я по воде сплавлял в лодках роскошный камень налуа. У меня были планы отправить экспедиции дальше — в Макан, в Мелухху и Дильмун.
Город процветал. С каждым днем возрастало его великолепие. Я взял себе жену, и она родила мне сына; по праву царя я взял себе еще одну жену. Мир царил вокруг. В ночь нового года я пошел в храм, который сам же и выстроил, и лег с пламенной Инанной в обряде Священного Брака: с каждым годом она льнула ко мне все более страстно, ее тело двигалось под моим все исступленнее, словно за одну ночь она получала удовлетворение своих желаний за целый год. Дни мои озарялись любовью Энкиду, вино текло рекой, каждый день к небесам поднимался дым с жертвенников для богов, и все было прекрасно. Я думал, что таким мое правление и останется во веки веков. Но боги не дают такой благодати. Чудом можно считать, что они вообще дают ее нам.
20
Как-то раз я пришел к Энкиду и встретил его в мрачном и тяжелом настроении; он хмурился, вздыхал, и был близок к рыданиям. Я спросил его, что его терзает, хотя был уверен, что знаю ответ. И он сказал:
— Ты подумаешь, что я глуп, если я тебе расскажу.
— Может быть, ну и что? Говори.
— Да глупости все это, Гильгамеш!
— По-моему, нет, — Я пристально посмотрел на него и сказал: — Позволь мне догадаться. Тебе стала надоедать наша жизнь в изнеженности и праздности. Тебе тяжело стало сидеть здесь и ничего не делать.
Лицо его покраснело и он в удивлении ответил:
— О великие боги, как ты догадался?
— Не надо быть мудрецом, чтобы увидеть это, Энкиду.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты подумал, что я опять хочу вернуться к своей прежней жизни и нагишом бегать по степи.
— Нет, в этом я не сомневаюсь.
— Но я тебе одно скажу: я здесь становлюсь как кисель. Вся моя сила куда-то ушла от меня. Руки мои стали вялыми, а дыхание — трудным и коротким.
— А наши охотничьи походы? А игры, в которые мы играем на полях наших? Их недостаточно, Энкиду?
И тихим голосом, который едва был мне слышен, он ответил:
— Мне стыдно признаться в этом, но их недостаточно.
Я положил руку ему на плечо.
— Ну, так и мне их мало.
Он удивленно моргнул:
— Что такое ты говоришь?
— То, что чувствую такую же тоску, как и ты, Энкиду. Мое предназначение связывает и ограничивает меня. То спокойствие, за которое я так боролся ради города и его благополучия, теперь стало моим врагом. Душе моей так же муторно, как и твоей. И так же, как ты, я тоскую по мужественным деяниям, Энкиду, по приключениям, по опасностям, по свершениям, которые могли бы прославить мое имя перед человечеством. Мне здесь не по себе, словно меня гладят против шерсти. Я тоскую по великому путешествию.