Когда ритуал был закончен, новый царь по обычаю повел процессию ко дворцу для последнего этапа церемонии вступления во власть. За ним следовали все высшие чиновники города. Я тоже вернулся во дворец, чтобы пойти в собственную спальню. Пока я спал, высокородные вельможи страны подносили Думузи подарки и слагали перед ним знаки своих должностей и достоинств, чтобы он имел право выбрать своих собственных чиновников, хотя давным-давно было заведено, что подобные перемены никогда не делались в день коронации и поэтому Думузи объявил, как и все цари объявляли до него: «Пусть каждый приступит к своим обязанностям».
Однако перемены не замедлили последовать. Для меня самым важным было то, что моя мать и я покинули царский дворец, которой был моим домом, и зажили в роскошном, но куда менее величественном жилище в районе Куллаб на Запад от храма Ан. Именно службе Ан посвятила моя мать остаток своей жизни, будучи главной жрицей. Сейчас она сама Богиня. Так повелел я, чтобы она могла вновь соединиться с Лугальбандой. Если он в раю, тогда ей подобает быть возле него. Я не мог не послать Нинсун к нему.
Мне трудно было понять, почему меня заставили покинуть дворец. «Думузи теперь царь — объяснила моя мать. — Собрание выбрало его, и богиня признала его. „Дворец принадлежит ему“. Но ее слова были подобны дуновению сухого ветра над равниной. Думузи мог быть и царем, но дворец был моим домом. „А мы вернемся туда, когда Инанна пошлет Думузи в подземный мир?“ — спросил я, и мать сразу же посуровела и сказала мне, чтобы я не смел никогда повторять таких слов. Но потом, понизив голос, добавила: „Да, по-моему, когда-нибудь ты снова будешь жить во дворце“.
Этот Думузи был молод, силен, бодр и принадлежал к одной из знаменитых семей в Уруке. Этот семейный клан давным-давно захватил для себя жречество Шешгаль в храме Инанны, присмотр за рыбными садками и многие другие высокие должности. Он был красив, с густыми волосами, тяжелой бородой и по-царски величествен.
Однако в нем, казалось, было что-то мягкотелое и неприятное, и я не понимал, почему его выбрали царем. Глаза у него были небольшие и совсем без блеска, губы толстые, а кожа была совсем как у женщины. Мне представлялось, что каждое утро он велит натирать себя маслами. Я презирал его с первой секунды его правления. Может быть, я ненавидел его просто потому, что он стал царем вместо моего отца; но наверно не только за это. Сейчас я не питаю к нему никакой ненависти. К неумному Думузи у меня только жалость: он был всего лишь игрушкой богов гораздо больше, чем кто-либо из нас.
3
Теперь моя жизнь резко изменилась. Дни игр были окончены, начались дни моего обучения.
Поскольку я был царевичем рода Лугальбанды и Энмеркара, мне не пришлось посещать простонародный дом табличек, где сыновей торговцев, храмовых управителей и надсмотрщиков обучали письму. Вместо этого я каждый день приходил в маленькую комнатку с низким потолком в древнем маленьком храме недалеко от Белого Помоста, где жрец с бритым лицом и такой же головой вел уроки для восьми или девяти высокорожденных мальчиков. Мои одноклассники были сыновьями правителей, послов, генералов, высших жрецов, они были очень высокого мнения о себе. Но я-то был сыном царя.
Это послужило причиной многих моих трудностей. Я привык к привилегиями, к тому, что мне все уступали, и я требовал соблюдения моих, обычных прав. Но в классе прав у меня не было. Я был высок и силен, но не был ни самым большим, ни самым сильным, потому что кое-кто из мальчиков был на пять, а то и на шесть лет старше. Первые уроки, которые мне пришлось усвоить, были очень болезненны.
У меня было два главных мучителя. Одного звали Бир-Хуртурре, сын Лудингирры, что был колесничим моего отца и ушел в погребальную яму спать подле него. Другой был Забарди-Бунугга, сын Гунгунума, высшего жреца На. По-моему, Бир-Хуртурре держал на меня зло из-за того, что его отцу пришлось умереть, когда почил мой отец. Что не поделил со мной Забарди-Бунугга, я так до конца и не понял, хотя, возможно, причиной была зависть, которую его отец питал к Лугальбанде. Эти двое решили, что мои права и привилегии, принадлежащие мне по рождению, должны прекратиться, когда корона перешла к Думузи.
В классе я занял первое сиденье. Это было мое право. Бир-Хуртурре сказал:
— Это сиденье мое, о сын Лугальбанды!
В его устах «сын Лугальбанды» прозвучало, как если бы он сказал «сын навозной мухи» или «сын мусорщика».
— Это мое сиденье, — спокойно ответил ему я. Мне это казалось самоочевидным и не нуждалось в объяснениях.
— А-а-а. Твое так твое, сын Лугальбанды, — ответил он усмехнувшись.
Когда я вернулся с полуденного перерыва, то обнаружил, что кто-то сходил к реке, поймал желтую жабу и ножом пригвоздил ее к моему сиденью. Она еще не сдохла. По одну сторону жабы кто-то нарисовал на сиденье рожу злого духа Рабису, а по другую — буревестника Имдугуда с высунутым языком.
Я вырвал жабу из сиденья и повернулся к Бир-Хуртурре.
— Мне кажется, что ты забыл у меня на сиденье свой обед, — сказал я. — Это пища для тебя, а не для меня.
Я схватил его за волосы и ткнул жабу ему в рот.
Бир-Хуртурре было десять лет. Хотя он и был не выше, чем я, но он был широк в плечах и необыкновенно силен. Поймав меня за запястье, он оторвал мою руку от своих волос и прижал ее мне к боку. Никто до сих пор так не обращался со мной, даже в играх. Я почувствовал, как гнев и ярость обрушились на меня, как зимние ливни на Землю.