У меня было два главных мучителя. Одного звали Бир-Хуртурре, сын Лудингирры, что был колесничим моего отца и ушел в погребальную яму спать подле него. Другой был Забарди-Бунугга, сын Гунгунума, высшего жреца На. По-моему, Бир-Хуртурре держал на меня зло из-за того, что его отцу пришлось умереть, когда почил мой отец. Что не поделил со мной Забарди-Бунугга, я так до конца и не понял, хотя, возможно, причиной была зависть, которую его отец питал к Лугальбанде. Эти двое решили, что мои права и привилегии, принадлежащие мне по рождению, должны прекратиться, когда корона перешла к Думузи.
В классе я занял первое сиденье. Это было мое право. Бир-Хуртурре сказал:
— Это сиденье мое, о сын Лугальбанды!
В его устах «сын Лугальбанды» прозвучало, как если бы он сказал «сын навозной мухи» или «сын мусорщика».
— Это мое сиденье, — спокойно ответил ему я. Мне это казалось самоочевидным и не нуждалось в объяснениях.
— А-а-а. Твое так твое, сын Лугальбанды, — ответил он усмехнувшись.
Когда я вернулся с полуденного перерыва, то обнаружил, что кто-то сходил к реке, поймал желтую жабу и ножом пригвоздил ее к моему сиденью. Она еще не сдохла. По одну сторону жабы кто-то нарисовал на сиденье рожу злого духа Рабису, а по другую — буревестника Имдугуда с высунутым языком.
Я вырвал жабу из сиденья и повернулся к Бир-Хуртурре.
— Мне кажется, что ты забыл у меня на сиденье свой обед, — сказал я. — Это пища для тебя, а не для меня.
Я схватил его за волосы и ткнул жабу ему в рот.
Бир-Хуртурре было десять лет. Хотя он и был не выше, чем я, но он был широк в плечах и необыкновенно силен. Поймав меня за запястье, он оторвал мою руку от своих волос и прижал ее мне к боку. Никто до сих пор так не обращался со мной, даже в играх. Я почувствовал, как гнев и ярость обрушились на меня, как зимние ливни на Землю.
— Он что, не хочет сидеть со своей сестрицей-лягушкой? — спросил Забарди-Бунугга, взиравший на все это с веселым любопытством.
Я вырвался из тисков Бир-Хуртурре и швырнул жабу в лицо Забарди-Бунугге.
— МОЯ сестра? — завопил я. — Твоя! Твоя двойняшка!
Воистину, Забарди-Бунугга был поразительно непригляден, с носом-пуговицей и волосами, которые росли у него на голове какими-то пучками.
Они оба набросились на меня. Один держал меня, заломив мне руки за спину, другой издевался надо мной и лупил меня. Во дворце никто так не поступал со мной даже в самой грубой игре: никто не посмел бы.
— Не смейте меня трогать! — кричал я. — Трусы! Свиньи! Вы знаете, кто я?!
— Ты Бугал-лугал, сын Лугал-бугала, — сказал Бир-Хуртурре, и все они засмеялись, словно он сказал нечто остроумное.
— Придет день, и я стану царем!
— Бугал-лугал! Лугал-бугал!
— Я вам кости переломаю! Я вас реке скормлю!
— Лугал-бугал-лугал! Бугал-лугал-лугал!
Я думал, душа вырвется из моей груди. Какой-то миг я не мог ни дышать, ни видеть, ни думать. Я боролся и вырывался изо всех сил, потом пнул мучителя ногой и услышал хныканье. Я вырвался и помчался вон из класса не от страха перед ними, а от страха, что убью их.
Отец-наставник и его помощник как раз возвращались после полдневной трапезы. В своей слепой ярости я налетел прямо на них, они схватили меня и держали, пока я не успокоился. Я показал в сторону класса, где Бир-Хуртурре и Забарди-Бунугга глазели на меня и корчили мне рожи с высунутыми языками. Я потребовал, чтобы их немедленно предали смерти. Отец-наставник спокойно ответил мне на это, что я самовольно, без разрешения, покинул свое место в классе и обратился к нему без разрешения. За этот проступок он отдал меня рабу-экзекутору выпороть меня за мое непослушание. Не в первый раз те двое терзали меня, иногда к ним присоединялись и другие, те, кто посильнее по крайней мере. Отец-наставник и его помощники всегда принимали сторону мучителей и говорили мне, чтобы я сдерживал свой язык, и укрощал свой нрав.
Тогда я записал имена своих врагов как одноклассников, так и наставников, чтобы запороть их до смерти, когда стану царем. Когда я стал старше и начал понимать какие-то вещи намного лучше, я выбросил эти списки.
Чтение и письмо — вот то, чему я научился в первую очередь. Для царевича это очень важно. Подумать только, что все приходится доверять честности писцов и министров, когда пакеты летят туда и обратно на поле битвы или когда приходится вести переписку с царем чужой земли! Если господин не умеет читать и писать, его можно как угодно обвести вокруг пальца, и великий человек может быть предан в руки своих врагов.
Хотелось бы мне с честью сказать о себе, что мое стремление овладеть этими искусствами было вызвано столь хитрыми и дальновидными рассуждениями! Увы, никаких таких величественных мыслей у меня не было. Меня привлекла к изучению письма моя вера в то, что оно волшебное. Уметь создавать волшебство — это или какое другое — было необыкновенно заманчиво.
Казалось чудом, что слова можно поймать и удержать, как ястребов на лету, а потом посадить, как в клетки, на куски красной глины и потом снова выпустить. И на это способен тот, кто знает это искусство. Вначале я даже не верил, что такое вообще возможно.
— Ты просто выдумываешь слова, пока скользишь глазами по глине, — сказал я отцу-наставнику. — Ты притворяешься, что видишь в этих каракулях смысл, ты просто все придумываешь!
Невозмутимо он передал табличку своему помощнику, который тут же, слово в слово, прочел то, что перед этим прочел отец-наставник. Затем он пригласил в класс мальчика постарше, из другой комнаты, и тот прочел все то же самое. А меня отстегали тростником по пальцам за мое неверие. Больше я не сомневался. У этих людей — простых смертных, даже не богов! — был некий дар извлекать живые слова из глины. Поэтому я очень внимательно слушал, когда помощник отца-наставника рассказывал, как приготовить глиняную табличку, как подрезать тростниковое перо, чтобы оно было правильно заострено, как выдавливать те значки, которые и являются письмом, прижимая тростниковое перо к сырой табличке. Я силился понять эти значки.
Разобраться в них поначалу было трудно. Значки были точно такие же, какие делали куры лапой в пыли. Постепенно я научился различать отдельные начертания, из которых перед моими изумленными глазами возникало слово или его часть. Некоторые значки обозначали отдельные звуки, а некоторые — целые понятия: бог, царь, плуг. Некоторые значки показывали, как данное слово соотносится со словами вокруг него. Постепенно я постиг суть этого колдовства. Я обнаружил, что без труда могу заставить значки раскрыть моим глазам свое значение. Я мог посмотреть на табличку и прочесть список вещей: «золото, серебро, бронза, медь». Или: «Ниппур, Эриду, Киш, Урук». Или еще: «стрела, дротик, копье, меч». Разумеется, мне никогда не приходилось читать, как читают писцы, резво пробегая глазами колонки на табличке, извлекая из нее полное богатство значений и тонкостей. Это дело, которому надо посвятить всю свою жизнь, а у меня были другие задачи. Но я хорошо знал письмена, которым учился, и до сих пор хорошо ими владею, поэтому никогда меня не сможет обмануть раб, задумавший нечистую игру.
Еще нас учили деяниям богов и служению им и тому, как был создан мир, как была создана Земля. Отец-наставник рассказывал нам, как Небо и Земля выступили из моря, как облака были поставлены между ними, как были сделаны Земля и планеты. Он говорил о сияющем небесном отце Ане, который повелевает и решает, что должно произойти; о Нинхурсаг — великой матери и об Энлиле — боге бури; о мудром Энки и о блистательном солнце Уту — источнике справедливости; о спокойной безмятежной серебристой Нанне — правительнице ночи. И конечно, он много говорил об Инанне — владычице Урука. Когда же он поведал нам, как был создан род человеческий, это и огорчило и разгневало меня. Дело не в том, что мы были созданы, дабы прислуживать богам — ибо кто я такой, чтобы негодовать на это, — было обидно, что создание человека было таким жестоким и небрежным.