— Уволить Крейснора, — в ответ на это сказал Александр, — это предопределить его приговор. Это не только ошибочно с точки зрения морали, но и политически нецелесообразно, так я считаю. Увольнение человека после того, как он был арестован по моральным соображениям, не создаст ни у кого впечатления нашей незыблемой морали. Но, оставаясь ему верными, мы поможем ему выпутаться. Обвинение в сводничестве — смехотворное. На окружного прокурора давят со всех сторон, и ему нужно найти кого-нибудь, кто примет этот удар. Он не может приклеить обвинение в сводничестве. Я уверен, что Крейснор не платил денег и не предлагал денег этой девушке. Не собираемся же мы ее слова обратить против него.
— Вы не понимаете, — перебил его Вилли, — что бы ни произошло на самом деле, это будет выглядеть…
— Это будет выглядеть плохо, — согласился Александр. — Что бы мы ни сделали, это будет выглядеть плохо. Мы не можем этого избежать. Но, швыряя Пауля Крейснора волкам, мы будем выглядеть еще хуже. Давайте, по крайней мере, иметь мужество быть верными человеку, которому доверили ответственный пост, если мы так мало верим в наше правосудие, что отступаемся от Крейснора прежде, чем состоится суд. Как это будет выглядеть? Я думаю, должно быть очень тонкое моральное различие между человеком, действующим как подлец и сводник, и человеком, потакающим собственным, не общепринятым сексуальным вкусам, и поставить этот вопрос публично. Я считаю, что случай с Крейснором — образчик последнего. И, по-моему, мы должны сказать, что человек имеет право вести себя так, как он предпочитает, учитывая, что он остается в рамках закона. Я думаю, что бы ни сделал Пауль Крейснор, он не преступал закона. Мы должны сопротивляться давлению, которое будет оказывать на нас толпа, требующая чьей-либо крови, и, следовательно, я должен пояснить вам, Вилли, что я не уволю Пауля Крейснора. А если его уволят через мою голову, то это автоматически повлечет мою собственную отставку. Я хотел бы, чтобы было совершенно ясно, почему я пойду в отставку.
— Вы приставляете пистолет к моей голове! — вскричал взволнованно Вилли.
— Не пистолет, Вилли, пушку.
— Ладно, Александр, делайте по-своему. Вы разбираетесь во всем намного лучше, чем кто-нибудь еще. По этому поводу я умываю руки. Вы его назначали…
— Правильно, Вилли.
— Так что вы предлагаете делать?
— Я предлагаю добиться оправдания для Пауля.
В день, когда Пауля выпустили под залог, на улице на него напал мужчина, узнавший его по портретам в газетах. Мужчина выглядел вполне мирно, он спокойно подошел к нему и потом вдруг накинулся на Пауля с потоком бранных слов:
— Грязный извращенец!.. Сводник!.. Грязный иностранный сводник!
Пауль только усмехнулся, проигнорировал его ругань и попытался идти дальше, тогда мужчина ударил его кулаком по голове, бормоча:
— Вот что приличные американцы думают о таких, как вы. Убирайтесь в свою страну!
Рассказывая Александру об этом инциденте, Пауль, казалось, только излагал события, больше ничего.
— Это невероятно, — говорил Пауль, — как подстрекают людей и вызывают в них злобу. Они злятся на человека не потому, что он сделал такое, чего они не одобряют, не в этом дело. Просто теперь они почувствовали, чего они лишены. Как они могут продолжать ложиться спать со своими унылыми, мрачными женами, в то время как кто-то занимается тем, что они хотели бы делать. Это нарушает равновесие всего их существования. Злоба сексуальной неудовлетворенности — ужасная вещь, Александр. Вот именно поэтому я не хотел выходить. Они простят Джеймса Нельсона, потому что он кинозвезда, и они понимают, что кинозвезды отличаются от них, но не простят меня. Вы знаете, кто писал эти статьи-разоблачения? Помните, как ночью в Нью-Йорке мы подхватили маленькую журналистку, которая хотела с нами пойти к мадам Менокулис? Так это она, Мерфи Хилл. Уму непостижимо! Неужели она ждала все эти годы, чтобы свести со мной счеты? За что? За то, что я не взял ее? Это кажется фантастическим, правда? Она, возможно, даже сама не осознает этого.
— Мы спасем вас, Пауль, вы не должны поддаваться унынию. Пожалуйста, не теряйте уверенности и положитесь на суд. Мы выиграем у них.
— А я думаю, что меня осудят и вышлют из страны. Это даст им возможность почувствовать себя намного лучше, если они смогут обвинить во всем грязных иностранцев, вышвырнуть их, очистить американскую страну от нечистот!
— Если вас осудят, а я ни минуты не думаю, что вас осудят, мы будем бороться всеми способами, чтобы передать это дело в верховный суд. Мы будем бороться всеми способами против любого приказа о депортации. Вы можете быть уверены в этом. Найдется масса людей, которые вас поддержат.
— А, хорошо… — сказал Пауль. — Я предполагал, что будет что-то в этом роде.
Общественная злоба по отношению к Паулю продолжала нарастать. Газеты, используя его как предлог, чтобы опорочить студию, становились все яростнее и агрессивнее, словно Пауль был уже осужден. Они требовали решительных действий, чтобы очистить страну и прекратить в Голливуде подбор актеров через постель. Джеймс Нельсон, вошедший в роль невиновного человека, в дом которого проникли сексуальные хулиганы, поддерживал эти требования. Александр виделся с Паулем по вечерам и радовался, что он оставался спокойным перед лицом всей этой злобной кампании и ругани, которая выплескивалась на него. В день перед началом суда они поехали в холмы. Они были одни, Фрэнки после обеда отпросился. Александр рано уехал из студии и теперь вместе с Паулем стоял, наблюдая за огнями, зажигавшимися в Лос-Анджелесе. Рекламы громоздились одна над другой: "Иисус спасает", "Шевроле" и рядом реклама, предлагающая лечение от несварения желудка.
Был один из тех жарких, душных сентябрьских дней, когда трудно даже дышать. В холмах было прохладнее. Деревья на склонах холмов стояли в причудливом наклоне, и казалось, друзья находятся где-то в первозданном мире, контрастирующим с нагромождением реклам на отдельных верхушках высотных зданий. Бегущие газеты еще не светились; возможно, сегодня вечером не было ничего, потрясшего мир, что требовало бы объявлений.
— Какое это странное место, — сказал Пауль. — О чем мечтали пионеры, когда пришли сюда через двести миль пустынь и гор? Что за мечта побуждала их идти? Золото и свобода? А теперь небо обещает им быстрое избавление от нервной диспепсии? И если что потерпит здесь неудачу, — так это вмешательство нашего Господа. Скажите мне, Александр, вы когда-нибудь пытались подумать о себе в нематериальном контексте? Это очень хорошо для души. Попытайтесь представить себя полностью отстраненным от работы, положения, обстановки, собственности — это все украшения, по которым вас узнает каждый и по которым вы сами узнаете себя. Отрешиться от этого очень трудно, но очень интересно. Если вы сумеете содрать с себя всю эту шелуху и еще что-то останется, тогда вы сможете себя поздравить.
— Мне кажется, что вам надо отдохнуть, Пауль.
— Не беспокойтесь, Александр, в самом деле не беспокойтесь.
Александр вез его обратно в маленький дом в Беверли Хиллс, который он снял для Пауля (ему невозможно было оставаться в квартире, где его донимали репортеры и без конца раздавались телефонные звонки с угрозами). Прежде чем выйти из автомобиля, Пауль сказал:
— Александр, меня очень трогает, как вы меня поддерживаете. Американцы считают, что трудно выражать сильные чувства, возникшие между мужчинами. На континенте мы не так зажаты, но в этом отношении я скорее американец, мне тоже трудно это сделать, как следовало бы…
Он протянул и крепко пожал руку Александру, потом пошел к дому. Александр сразу не нашелся, что ему сказать. Александр вышел из машины, глядя, как Пауль быстро идет по короткой дорожке, открывает дверь дома, зажигает свет… Он помахал ему, и Пауль помахал в ответ, прежде чем открыл дверь.
Александр сел в машину и поехал. У него в голове что-то тикало, и по мере того как он увеличивал скорость, звук становился все сильнее. Он чувствовал беспокойство, причину которого не мог разгадать. Было уже темно, на повороте дороги он внезапно увидел луну; она висела близко, почти у земли, над горизонтом, освещая только макушку холма. Луна была полной и желтой; огромное, желтое, немигающее ядовитое око в небе. Еще один поворот дороги, и луна исчезла, и тут чувство ужаса охватило его. Еще через два поворота он снова увидел луну — это ужасное желтое око, испещренное жилками… Не раздумывая, Александр на ощупь полез в тайник под приборной доской. В такие моменты он подсознательно чувствовал, что прикосновение к оружию вернет ему уверенность. Ничего… Тайник был пустым, пистолета там не было. Его первой мыслью было, что Фрэнки забыл его там оставить. Когда Фрэнки вел машину, то держал его в кобуре под мышкой. Тогда Александру в голову пришла другая мысль и заставила его вздрогнуть; страх, как гигантский спрут, сковал все члены, а затем вырвался наружу, как кровь из открытой раны. Он нажал на тормоза, непрерывно давя на клаксон, чтобы предотвратить столкновение с другими машинами, и повернул свой длинный автомобиль на узкую дорогу. Он ехал обратно с бешеной скоростью, бросая машину по изгибам дороги с большим искусством, совершенно неосознанно. Каждый раз, когда машина делала крутые повороты на дороге, весь длинный корпус дрожал от действующей центробежной силы. Время от времени Александр бросал мимолетный взгляд на луну в дорожное зеркальце; это вызывало у него такое сильное отвращение, что он повернул зеркало, чтобы не смотреть в него. Всю дорогу обратно он чувствовал себя как человек, в миг (неестественно затянувшийся) потерявший равновесие на обрыве скалы. Если бы только он ошибался! Если бы только Пауль мог подойти к двери и сказать: "Что случилось, Александр, вы забыли что-нибудь?" Он с радостью расцеловал бы его. Он бы преодолел расстояние, которое разделяет мужчин, он обнял бы его так крепко, так бесстыдно, так любовно!.. "Боже милостивый! — выкрикнул он громко. — Не дай Паулю умереть!" Он снова был ребенком, верящим в могущество потусторонних сил. Пока он ехал, у него вырывались рыдания. "На самом деле, — думал он, — все, что было до сих пор, было не только игрой. Это реальность. Я прямо ощущаю острие реальности, она врезается в меня". Он физически ощущал эту реальность, как скрежет стали по кости, как разрыв, как слом. Все остальное были призрачные страхи. Он поднялся по короткой дорожке к дому, который снимал для Пауля; там горел свет, все было тихо и спокойно. Ну конечно же, если бы что-нибудь случилось… кто-нибудь должен был услышать, здесь была бы суета и переполох. Возможно, он успел. "Пожалуйста, Боже милостивый, дай мне успеть", — молился он. Затем он услышал короткий глухой звук, который издал его кишечник, его голова дернулась и повернулась, как если бы он порядком наклюкался; он шатаясь пошел к двери, сотрясаясь от жестокой рвоты. Дверь была заперта или задвинута на задвижку. Ему пришлось выдавить окно. Оно вело в кухню, и сработала охранная сигнализация. Не дыша, он открыл дверь. Удивительно, как он не упал в обморок, когда вошел в комнату… Он никогда не видел так много крови. На стенах были брызги и потоки крови, будто это место использовалось как скотобойня. Пауль вставил пистолет в рот и нажал курок. Вся задняя часть его головы отлетела. То, что осталось от него, было таким жутким, так сильно расходилось с общепринятыми понятиями о человеческом существе, что Александра опять вырвало: сработал какой-то автоматический рефлекс. Он окаменел, будто внутри него все было наглухо закрыто в самозащите. Александр обошел тело и взглянул на письменный стол. Там было несколько писем; одно было адресовано ему, другое матери в Чехословакию, одно окружному прокурору и еще одно Джанет Деррингер. Александр положил их в карман. Он наклонился над телом и посмотрел на пистолет, который в смерти слился в нерасторжимой хватке с пальцами. Он не мог сдержать слез и упал на колени, беспомощно рыдая, пока не появилась полиция, вызванная сигнализацией.