На лице у Вилли появилось выражение почти детского раскаяния.
— Насчет девушки, поверьте мне, я очень сожалею. Я знаю, вы мне не поверите, но у меня большие чувства к ней. Я дошел до точки. Она оставляла предсмертные записки, которые должны были меня прикончить. Я думал, что делаю ей благо, что там она будет под присмотром. Может быть, я был не прав, сделав это, может, я совершил ошибку, я это признаю. Видите, я с вами откровенен. Вы собираетесь меня распять за это? Иногда человек может совершить ошибку.
— Вы чудовище, Вилли, — сказал Александр холодно. — Вы гигантское чудовище.
— Это то, что вы обо мне думаете, Александр?
— Да, Вилли, с вами все кончено. Во всяком случае, с кинематографией.
— Какое право вы имеете говорить это? Вы? Кто дал вам это право? Скажите мне! Кто дал вам это право?
— Я получил его.
— Я скажу вам кое-что, Александр, — проговорил Вилли, и лицо его налилось кровью от гнева. — Я скажу вам. Я сильно люблю и сильно ненавижу. Я не приношу извинений ни вам и никому больше. Кто вы такой? Я сделал вас тем, кто вы есть. Я человек с большими аппетитами, Александр. Я не из тех слабых парней, которые потягивают жизнь через соломинку. Я должен был проложить дорогу в мир, и мне это досталось нелегко! У меня не было никого, чтобы сделать за меня грязную работу. Дочки миллионеров мне не умостили путь. Мне необходимо было делать все собственными руками. И если они стали грязными, прекрасно, значит, они стали грязными. Ну, вот так обстоит дело. Вы должны это узнать. До сих пор вам все легко давалось. Я давал вам беспрепятственно делать картины, потому что уважал ваш вкус и артистизм, а также и потому, что я к вам был привязан. Я завоевал для вас Нью-Йорк, я защищал вас от них. Вы знаете, что вы делаете со мной, Александр? Вы забираете у меня мою компанию, которая носит мое имя, которую я возвел в империю, и вы хотите всем руководить? Прекрасно, вперед! Это вам нравится. Но не сбрасывайте меня со счетов. Еще рано. Я сильный человек и я еще богатый человек. Наступит день, когда то, что вы делаете со мной, случится с вами.
— Не выходите из себя, Вилли. Полегче. Не надо говорить мне, что это случится со мной, я знаю это. — Он положил руку на плечо Вилли и сказал почти нежно, слабая опасная улыбка играла у него на лице. — Мы с вами, Вилли, динозавры, я знаю это наверняка, и вы должны это знать. Через два десятилетия люди будут изумляться, что могло существовать что-то похожее на нас с вами.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава девятая
Она смотрела, как желтеют лимоны на деревьях. Когда она впервые пришла сюда, они были зелеными, а затем зелень медленно отступала, неделя за неделей, и плоды начинали желтеть, пока все пятна зелени не были поглощены желтым. Она смотрела на красное солнце, пробивающееся сквозь горизонтальные слои облаков, как поезд, выходящий из туннеля и затем исчезающий в другом. В небе от прячущегося солнца появились прожилки красного, а затем красное становилось мягче и слабее, как краска, которая растворяется в море. Она смотрела на виллы с их прекрасно смягченными кирпично-красными черепичными крышами. Она смотрела на позеленевшие медные купола более претензионных домов, на прекрасную неправильность их расположения, на верхушки крыш, на деревья, на дорогу, спускающуюся к океану, петляющую по ниточке голого безлюдного пляжа. По утрам она видела лодки рыбаков, океан был похож на матовое стекло. Она наблюдала меняющиеся краски дня. Впервые в ее жизни она воспринимала свет; для нее это было что-то, что пронизывает все предметы и трансформирует их; она ощущала свет как силу, которая превращает зеленое в желтое в ней самой. В ясные дни перед ней открывались дали — апельсиновые деревья, богатые плодами, выглядели так же самодовольно, как беременная женщина, несущая в себе жизнь. Александр приходил ее навещать каждый день. Он взял на себя все попечение о ней. Поместил ее в дом секретарем-компаньонкой, организовал ежедневное посещение врача. Каждый раз, приходя к ней, Александр приносил то какие-то подарки или цветы в таком количестве, что ими можно было заполнить весь дом, то шоколад, безделушки, одежду, которую она могла примерить и, если ей не нравилось, вернуть в магазин. Несколько недель она все время кричала и очень мало говорила, они сидели вместе, и он позволял ей кричать. Сначала она не хотела жить, довольно долго не хотела жить, но он сказал, что она должна, и в его словах была такая сила! Почти как эмбрион, который не жил еще собственной жизнью, она жила за счет энергии, которую он ей передавал. Он был очень значительным человеком, но приходил каждый день навестить ее и вдохнуть в нее жизнь. И не было такого времени, днем или ночью, когда бы он был для нее недоступен. Не было совещания настолько важного, которое он не был бы готов прервать, чтобы поговорить с ней и, если необходимо, приехать и повидать ее. Когда она сказала ему, что ей незачем жить, он ей ответил, что она должна жить, потому что он любит ее. Позже, когда ей стало много лучше, они иногда вместе спали. Ей понравилось быть от него в полной зависимости, и она просила поместить ее в сумку, как носят детенышей кенгуру, чтобы она всегда была с ним. Сам любовный акт отличался от того, что она испытывала до сих пор, часто он длился очень долго, деликатно, не жестоко, и ей нравилось жизненное движение внутри нее. Она с удивлением многое узнала о себе за эти недели, которые показались ей месяцами. Она удивлялась, как хорошо она выглядит. Она действительно раньше не знала этого. "Как странно, — думала она, глядя в зеркало, — когда смотришься в зеркало, меняется лицо". В редких случаях она снималась в кино и видела себя на экране, но личность, которую она там видела, казалось, мало имеет к ней отношения. Ее удивляло, что она была хорошенькая. Люди говорили, что она хорошенькая. Но кто она была? Александр напоминал ей, что она собиралась быть кинозвездой, а может, она предназначена быть звездой? Он собирался сделать ее звездой, но она не могла представить себя в этой роли. Она даже не хотела быть звездой, но в нем была такая сила, он так был уверен и, казалось, он знал совершенно ясно, кем и чем она должна быть.
Когда Александр заявил на совещании, что следует разрекламировать Джанет Деррингер и что он хочет предложить подходящие для нее роли, раздалось несколько приглушенных стонов. Некоторые из писателей начали нерешительно протестовать, но он их быстро утихомирил.
— Я должен вам сказать, к какому типу девушек она принадлежит, чтобы у вас возникла идея, какие роли вы для нее напишете. Она принадлежит к совершенно отличному типу девушек, в ней так все прозрачно, ничего от женщины-вамп или от Теды Бара — это первое, что вы должны иметь в виду. Она дитя большой депрессии, она новый тип девушки, очень распространенный в тридцатые годы, такие, как она, повсюду вокруг нас. Она перенесла несколько тяжелых ударов, но осталась веселой, живой и оптимистичной, как я ее себе представляю. Она просто одевается, никаких оборок, ничего кричащего и пестрого, она работает, она может быть кем угодно: репортером, сиделкой, инженером, архитектором, кем хотите. Не профессором философии, конечно. Такой тип девушки можно увидеть под машиной с лицом в смазочном масле или ремонтирующей квартиру. Она находчивая, самостоятельная, способна за себя постоять, на первый взгляд хрупкая, но это чисто внешне. В глубине она теплая и жаждет любви. Она способна отремонтировать квартиру быстрее, чем ее мужчина; может быть, она была бы более способной, чем он, репортер или талантливый архитектор, но все, что она делает, все это для своего мужчины. И это вызывает у нас сочувствие, снимает с нее налет мужеподобности. Я хочу, чтобы она была типом такой девушки. Не нужно делать ее броской, или остроумной, или чувственной, или манерной, или пустой мечтательницей, я хочу, чтобы она была обыкновенной девушкой, с живым диалогом. Она не так легко тает, когда герой хочет завладеть ею. Ее суть — предназначенность и готовность идти за ее мужчиной. Я думаю, если мы сможем найти подходящий тип ролей для Джанет Деррингер, у нас появится очень яркая кинозвезда и совершенно новый тип женщины-героини. Вот все, что я хотел сказать вам. Подумайте об этом и дайте мне несколько сюжетов к следующему вторнику, если вам не трудно и срок для вас не слишком мал.
Его счастье становилось трудной вещью — все время необходимо было взвешивать все "за" и "против", оно так зависело от многих людей… Иногда он думал о тех годах в Нью-Йорке, когда счастье казалось намного проще и сводилось к тому, чтобы у него была прекрасная девушка; сводить ее на премьеру, посадить ее в такси, знать, что она собирается делать дальше, радоваться, что ночь становится светлее… Была одна неделя, вспоминал он, когда пять вечеров подряд он приходил в один и тот же ресторан и каждый раз с другой девушкой. С тремя из них он ложился в постель. Все они были шикарными, хорошенькими и требовательными. Для него был важен факт победы, когда он отбил их у других ухажеров. Именно это имело для него значение, а не сексуальный момент. Волновало его, когда он чувствовал, что в нем поднимается сила до той точки, когда он знал, что ему не откажут. Чтобы теперь испытать подобное чувство, ему надо было многого достигнуть. Как удивительно чувствовать свое всесилие, просто видя согласие в глазах девушки. Так просто и так прекрасно. А теперь все стало таким сложным. Теперь самое большее, что делало его совершенно счастливым, был момент, когда он доходил до полного истощения в конце плодотворного дня. Его лицо коченело от усталости, его тело потело и болело от того, что он оставался долго в одном положении, его мозг цепенел от принятия слишком многих решений и от того, что он тратил слишком много энергии и в нем тлело только чувство уверенности. Он всегда последним покидал студию. Перемены, которые происходили в студии, когда уходил кто-то еще, были такими же разительными, как смена времен года; большой шум и волнения дня стихали до гулкой тишины, а редкие и неуместные звуки приобретали значение: протяжный зевок, внезапный смех, звук набирающей скорость машины, обрывки глупого разговора, которым заканчивался шум дня… И тогда, нагруженный двумя разбухшими портфелями, а иногда еще и стопкой книг под мышкой, он проходил по темным коридорам туда, где Фрэнки ждал его в машине, и падал в изнеможении на заднее сиденье. Он проезжал через город по названной в честь него улице в этом счастливом изнеможении. Созерцание огней кинотеатров давало ему чувство глубокого удовлетворения, он испытывал такое же удовольствие, как рабочий, сделавший дневную норму, построивший стену или смастеривший стол. День был действительно хорошим, когда он в своем творческом воображении связал все воедино и сделал правильный выбор. Это давало ему почти мистическое ощущение уверенности в себе. Он больше не боялся своей власти, принимал ее с хладнокровием и ответственностью. Он знал, что был центром в жизни многих людей, и знал, как много для них значит его улыбка или хмурое лицо. Они приходили к нему не только со своими трудностями, когда что-то не ладилось с карьерой, но так же и с личными огорчениями. Они смотрели на него, как на человека, который точно знает, что надо делать в любой ситуации, и он не мог подорвать их доверие к нему проявлением неуверенности. Ведь талантливые люди всегда были особой породой и лишь немногие из них жили реальностью. Он, Сондорф, был их единственной реальностью и их единственной опорой. Если он говорил, что они замечательные, они чувствовали себя замечательными, а если воздерживался от одобрения и от похвалы, они сокрушались. У очень немногих из этих талантливых людей был кое-какой опыт, чтобы найти в себе силу воспрянуть после неудачи и снова добиться успеха. В киностудиях так не было принято. За редким исключением актеры делали карьеру либо с первой попытки, либо так и оставались в тени, и в результате даже самые удачливые из них не могли приобрести опыт, не было у них закалки преодолеть повторные провалы, и они испытывали большие трудности, когда им отказывали в съемках под разными предлогами. Это была забавная мутация, голливудская порода, словно закон об естественном отборе был временно отменен в их пользу. То, что действовало в Голливуде, не было естественным отбором — отбором самого сильного, самого подходящего, но было спорным отбором самых приятных, самых хорошеньких, даже не самых прекрасных, а тех, кто больше всего выпячивался, самых жаждущих любви. Александр знал, что он для них был всем. Звезда могла прийти к нему ужасно расстроенная, она потеряла свои внешние данные, она стареет, она кончается, ее покидает муж, ее популярность падает и не дает сборов, и если он говорил ей ободряющие слова и она выходила из кабинета с чувством подъема, сознанием своей красоты, то ее брак возобновлялся, и дети любили ее, и публика обожала. Была одна кинозвезда, сексуальная жизнь которой зависела от Александра; пока он отечески одобрял ее, все у нее было в порядке, но если, случалось, он бранил ее, она становилась фригидной, что приводило в отчаяние ее мужа, и он просил Александра сохранить их семейное счастье и будущее их детей. Все было во власти Александра. Когда Александр считал разумным хвалить ее, он это делал. Он не скупился на уверения, о которых его просили, и позволял этим хрупким созданиям, над которыми он невольно приобрел такую власть, спокойно есть, спать, заниматься любовью, воспитывать детей, иметь чувство собственного достоинства, быть любимыми и желанными и чувствовать себя в безопасности. Он должен был делать это очень осторожно, так как чрезмерно выраженные чувства могли привести к неуправляемым привязанностям, а недостаточно выраженная теплота могла вызвать полную деморализацию и даже самоубийство. Ему приходилось тщательно рассчитывать меру теплоты и холодности, которые он проявлял. Он пользовался магической силой, которой они наделили его, как средством выявления лучшего в людях. В ответ на хорошую работу он посылал телеграммы или "зеленые послания" — записки, написанные на зеленом листке его блокнота размером в полстраницы. Эти телеграммы и послания считались сокровищами. Молодые мужчины и женщины, получив их, находились в последующие дни в состоянии эйфории. Такое признание со стороны Александра значило для многих начало блистательной карьеры.