Однажды жизнь предоставила ему нечто реальное, некое реальное переживание. Среди бела дня, в искусственном мраке кинозала. Рядом с ним, на соседнее место села девушка, поскольку других свободных мест не было. Внезапное сердцебиение настигло его от этого соседства с плотской тенью. Сначала между ними ничего не было, но в возникшем напряжении молчания оба слышали прерывистое дыхание друг друга — и даже не дыхание, а так, вздох, другой; значение этих вздохов постепенно обволакивало их обоих, переходя от одного к другому, как нарастающая паника. Их желания встретились в темноте: бедро коснулось бедра, головокружение от этого не проходило с минуту. Не слова, не взгляды, только прикосновение: ткань одежды и то живое, что под нею укрыто; продвижение неопытных ищущих пальцев, дрожь первого касания: колено, обтянутое чулком, непривычная, чуть шероховатая поверхность чулка, возбуждающее шевеление страха в глубине глотки; близкая материальность, вспотевшие ладони, но — ее бедра раздвинуты; материя смята, его рука потонула в этой скользящей шелковистости. Тянется сквозь слой оборок, от колена к бедру. Куда? Куда? Ее рука ведет его руку сквозь все эти волны одежды к тайной вершине. Теперь нет больше под пальцами прохладной, свежей, шелестящей ткани: теперь телесный жар, дышащий сквозь все ткани, все материи, но очертания непонятны — его пальцы, все его сознание, сконцентрированное в кончиках пальцев, двигаются медленно, ищуще, не зная пути. Как нежна может быть плоть! Как влажно могут дышать уста! Влажные ладони на влажном бедре, движение ее руки, его рука, влажность… Удовлетворенная, она изящно отстраняет его руку, так изящно, как достают кусок сахара из сахарницы. Она продолжает смотреть фильм, будто ничего не случилось. Сознание медленно возвращается из кончиков пальцев в мозг. Он смотрит на нее, мучительно пытаясь сформулировать фразу, которая перекинула бы мостик через провал тишины между ними. Но ничего не придумывалось. Что ей сказать? Все слева, которые он копил в себе, казались ему такими глупыми, так банально должны звучать, так нервно и не к месту. Он только и мог, что назвать себя дураком. Пару раз она взглядывала на него, захватывая его врасплох посреди безмолвия. Когда зажегся свет, она встала, чтобы уходить. Она оказалась женщиной лет тридцати. Оглянувшись на него, она увидела, как он юн, и это породило невольный ужас в ее взгляде, будто она обнаружила гадкое кровосмешение, вползшее в нее. Этот ее взгляд почти испортил ему все переживание.
Снаружи, в коридоре театрика, его владелец Вилли Сейерман узнал в Александре одного из своих постоянных посетителей и окликнул его:
— Хэлло, молодой человек. Я вижу, вы пересмотрели массу картин. С такими, как вы, скоро мы будем процветать.
— Ну что? Ваш бизнес не идет?
— Нет, пожаловаться не могу, не могу пожаловаться. В мире, полагаю, все теперь урегулировано, все прояснилось и всему даны прекрасные объяснения. Помните, все толковали о войне в Европе?.. Будто мы все потеряем в несколько дней, сами себя разорим… Однако, смотрите, прошлый год был неплохим годом, очень даже неплохим, и я не ошибусь, если скажу, что и этот год… Стучу по дереву. Дела, смею надеяться, пойдут лучше и лучше. Но что случится, если мы ввяжемся в войну, кто знает? Догадываюсь, что и вы, юноша, будете призваны в армию?
— Мне пятнадцать, — сказал Александр.
— Я думал, вы старше.
— Только выгляжу старше, я знаю.
— Вы еще учитесь в школе?
— Да, но скоро оставлю ее.
— Вы, сынок, наверняка пойдете в кинобизнес, разве нет? Мне пригодился бы такой умный молодой человек, как вы. Я расширяюсь, сейчас веду переговоры об условиях аренды нескольких залов. Если вы заинтересуетесь, приходите и повидайтесь со мной.
— Я об этом подумаю.
На улице, по дороге домой, он чувствовал себя прекрасно. У него было приключение, настоящее приключение. И ему предложили работу. И все в один день. Он почувствовал внезапную веселость, подъем уверенности в себе. Девушки, проходящие мимо, не казались ему теперь совершенно недоступными; он узнал их тайну. Идя по улице, он смотрел на людей, надеясь прочесть на их лицах, что они заметили эту его новую уверенность в себе, и в самом деле (или это казалось ему?), девушки теперь обращали на него внимание, тогда как раньше он был для них чем-то совершенно несущественным. Он остановился у витрины магазина и рассмотрел свое отражение в стекле: глубокие, темные, выразительные глаза; густые прекрасные темные волосы; упругая сдержанная улыбка; линия от скул к подбородку слегка вогнута — как у отца, кожа натянута и свежа, чуть полноватый женственный рот. Тревожная хмурость придавала его лицу интересное выражение, которое, однако, могло в секунду смениться улыбкой. А брови? Такие брови не отказалась бы иметь ни одна девушка. Чувствовать подобное — все это чего-то стоило! Ах, если бы и завтра он так себя чувствовал!
Война была чем-то, о чем они не говорили. Это надолго отошло прочь, и хотя Австрия была вовлечена в эту войну, это была давно уже не их Австрия. Обе их семьи, однако, находились там, и это огорчало. Они не могли больше, при затруднениях, рассчитывать на финансовую помощь европейских родственников. И об этом было тяжело думать семье, находящейся по другую сторону, тяжело понимать, что победа союзников, к которым может вскоре присоединиться и Америка, была поражением для них, для тех, кто оставался в Австрии. Это все было так непросто, противоречивые чувства и мысли становились просто невыносимыми. Лучше не думать о таких вещах… По крайней мере, хоть одно было благоприятно — Александр слишком юн для призыва в армию.
Когда Александр сказал своим родителям, что хочет оставить школу и идти работать к Вилли Сейерману, Оскар устало вздохнул и сказал, что он думает об этом. Его здоровье в последнее время пошатнулось, и теперь он совсем не тот, что прежде, силы уходят. Александр, как, впрочем, и многое другое в этой жизни, разочаровал его. Судя по некоторым признакам, мальчик вырос; в школе, наверное, нет ничего, что удерживало бы его. Он оказался тупицей и лентяем, слоняется по квартире или просиживает штаны в кинотеатрах, забивая голову дешевой чепухой! Мальчик не торопится, не проявляет инициативу.