Когда он подошел совсем близко, Алекс выхватил свой пистолет и нацелил его в приближающегося человека, но тот ничуть, казалось, не обеспокоен, продолжая приближаться, и выражение на его лице оставалось неизменным. Алекс нажал курок, но ничего не случилось, он снова и снова нажимал на курок, но пули не вылетали. Он знал, теперь не избежать схватки с преследователем, но ее можно было отсрочить, если проснуться, надо только успеть проснуться. Это была смерть, которую он узнал еще раньше, в разных формах она являлась ему в снах, и всегда Алекс был преследуем и гоним, и потом приходил этот кошмарный момент противоборства с преследователем, и это противоборство в разных снах всегда происходило по-разному, а поэтому мальчик никогда не знал, что будет на этот раз, и все никак не мог узнать своего преследователя в тот миг, когда он появлялся, а узнавал его в самом конце…
Утром у Алекса поднялась температура, и когда мать накормила его, мальчика вырвало. Продолжительная рвота очень его ослабила. Всякий раз, как его начинало тошнить, мать придерживала его голову над горшком, сжимая ладонями его лоб, будто так она могла выдавить из него болезнь. Потом она поила его несладким чаем. Унимая лихорадку, она кипятила несколько простынь, выжимала их досуха и, с головы до ног укутав ребенка, накрывала его до подбородка одеялом. После приступов рвоты она протирала его грудь и лицо уксусом и держала салфетку, смоченную уксусом, возле его ноздрей. Все время она смотрела на него большими, страдающими глазами, всю ночь сидела над ним, задремывая урывками и сразу просыпаясь, когда поднимающийся жар заставлял ребенка метаться и стонать. Приходил доктор, измерял температуру и пульс, улыбался, проверял рефлексы мальчика, царапая ступни его ног чем-то острым, хмурился, опять улыбался Леушке, бормотал что-то успокаивающее и говорил, что придет снова, на следующий день. Что Алекс запомнил навсегда, так это какое у его матери во время его болезни было усталое, трагическое лицо, и, хотя она и старалась, для пользы больного, смотреть веселее, она не могла согнать с лица донимающие ее страхи. На третью ночь температура поднялась за сорок, и сквозь бред и жар он видел мать, стоящую над ним как часовой; она ломала руки, трагически качала головой, кусала нижнюю губу и, глядя вверх, в потолок, вымаливала Божьей помощи словами немецких молитв, бесчисленное множество раз повторяемых ею в ритме псалмов. Она глубоко вздыхала после каждого стиха, выкрикивая что-то и, подхлестываемая тем жалким состоянием, в котором находился ее ребенок, молилась все неистовее, а на лице ее было такое выражение, от которого ему становилось еще хуже, и ее голос напрягался еще и еще сильнее.
Время от времени входил Оскар, и тогда начинались зловещие шепоты между ним и Леушкой. Он владел своими чувствами гораздо лучше, но тоже отчаянно беспокоился. Иногда Леушка, взглянув на него, начинала бессмысленно бормотать:
— Это Божья кара, Божья кара. Бог слышит, Бог все слышит…
Или Оскар вдруг замирал возле детской постели и начинал бить себя в грудь стиснутым кулаком, как Джеймс, идущий на торжество Дня Искупления, и распевал еврейские покаянные молитвы. В ту, третью ночь, когда температура поднялась за сорок градусов, дыхание Алекса превратилось в череду коротких задыханий, внезапно прерываемых отчаянно судорожными глотками воздуха. Он падал, и скорость падения будто бы регулировалась резинкой, на которой он держался. Резинка растягивалась и растягивалась, но не давала упасть вниз, а потихоньку замедляла падение, и вот она еще растягивается, и еще растягивается, все дальше и дальше, и вот сейчас она должна оборваться, сейчас, сейчас, сейчас она уже не сможет больше растянуться… В середине этого долгого, ужасающе-медленного падения Алекс внезапно почувствовал спокойствие, как будто он уже не был в своем теле, а стоял снаружи, наблюдая его падение со стороны; и, действительно, падение оказалось не такой уж страшной вещью, раз ты можешь смотреть на него глазами зрителя; здесь он достиг точки, где все ощущения прекратились и то, что осталось, было отделено сознанием и происходило с кем-то совсем другим. Алекс потерял сознание всего на несколько минут; он очнулся от запаха уксуса возле самого носа, и увидел белое, насмерть перепуганное лицо матери, висящее над ним. Она казалась такой бледной, что он подумал: я должен присматривать за ней. И он улыбнулся ей, пытаясь ее успокоить, и пробормотал:
— Не волнуйся, мама, не волнуйся, пожалуйста.
Затем он провалился в глубокий, спокойный сон и проспал двенадцать часов, а когда проснулся, ему стало легче.
Когда жар спал, он все еще был слаб, и теперь Леушка посвятила себя его выздоровлению. Во-первых, она решила, что он может есть только легкую, хорошо усваиваемую пищу. Во-вторых, она ограничила его рацион супами. Посадив его в большой кровати, обложив подушками, она с ложечки кормила его крепким бульоном.
— Ну, еще капельку супа. Ты будешь еще суп? Он тебя укрепит.
И она счастливо улыбалась, видя, что его аппетит возвращается.
— Кусочек цыпленка? Простой вареный цыпленок не может тебе повредить. Вот, я дам тебе белое мясо, нежное, как масло, оно только на пользу. Вот так, хорошо, кушай. Кушай и поправляйся.