Когда он кончил диктовать ответы и мисс Пирс ушла из кабинета, он налил себе большую порцию бренди, лег на диванчик и закрыл глаза. По возможности он пытался выделить полчаса для сна, прежде чем вернется домой. Он нуждался в этом и знал, что, когда он придет домой, Сьюзен, без сомнения, пригласит не менее дюжины гостей, и от него будут ждать, что он станет блистать в этом обществе. Ему становилось трудно поддерживать репутацию Чудо-Мальчика. Он не мог себе позволить проявить даже признаки усталости перед тем сортом людей, которых приглашала Сьюзен на обеды, или перед сотрудниками студии, или перед нью-йоркскими финансистами Вилли. Они все время наблюдали за ним, ища признаков, что усилия по руководству студией были слишком велики для него и что он не может занимать место, на которое сам себя выдвинул. Бренди начинало действовать. Это точно выверенная доза, из-за усталости, не приносила опьянения. Напротив, казалось, что одна часть мозга работала острее, а другая притуплялась, и это давало ему прилив чистой энергии. Он взял бутылку с собой и поставил ее на пол около диванчика, затем налил себе большую порцию, отмеривая так тщательно, как доктор лекарство, делая инъекцию больному. Эти две большие порции казались ему достаточными, чтобы отдохнуть перед вечером, где он смог бы оставаться на высоте. Бренди подействовало, и он даже почувствовал какую-то радость, что пойдет домой, где полно людей, хотя и знал, что они выжмут из него последние капли дневной энергии. В предощущении этого он поднялся с дивана навстречу тому, что его ждет.
Это было, когда Сьюзен очень любила его. Он чувствовал, что наступил пик его обаяния и уверенности, что его чары воздействовали на всех окружающих каким-то магическим образом и безо всяких усилий с его стороны. Он видел порой, как Сьюзен наблюдала за ним, сравнивала его с гостями и наслаждалась своей победой, и иногда испытывала легкое чувство страха, если ей казалось, что он может потерпеть поражение в этом соревновании. Все эти вечера были битвами за его престиж. Блеском и амбициозностью гости пытались оспорить его превосходство, поразить стрелами изысканной беседы, словно они хотели пробить его кажущуюся неуязвимость. Александр не знал, почему он всякий раз выигрывал. За три года их брака многие сообразительные мужчины приходили в их дом, чтобы показать ему свое превосходство, но ни один из них не одержал решительной победы над ним. Только Стефан Рейли, единственный из их гостей, обладал необходимой силой, чтобы победить Александра. Он боялся того, что может с ним сделать Рейли, если захочет, но Рейли не хотел. Рейли никогда не давил своим преимуществом, когда Александр набирал очки в предмете спора. В такие моменты Рейли всегда пытался скрыться за загадочной улыбкой, не стремясь высказать свой аргумент, чтобы сразить Александра. Один Александр знал, насколько он был уязвим, когда Рейли настаивал на своем суждении. Но Рейли никогда этого не делал на людях. Такое отношение к нему Рейли оставалось загадкой для Александра, отношение почти дружеское, тогда как в повседневных делах Рейли был холоден и некоммуникабелен, "застегнут на все пуговицы". Александра беспокоило, что этим утром он не посчитался с мнением Рейли в вопросе о том, когда умирать Сэму Шоу. И хотя Александр чувствовал, что он прав, его беспокоило, что о нем подумал Рейли в тот момент. Рейли был всегда таким… двойственным, что ли, в отношении к Александру. То, что он принял предложение остаться в Голливуде в роли верховного надзирателя над рукописями в компании "Сейерман-Интернешнл" изумило Александра. Несомненно, Стефан Рейли не нуждался в деньгах. Он жил скромно; его книги и журналистская работа давали ему более чем достаточный доход; в этом году на Бродвее шла его пьеса, которая тоже должна была принести ему какие-то средства. Александр ценил его одобрение именно потому, что Стефан Рейли был полностью независим от него. Дюжина его ближайших сотрудников, мнение которых ничего не значило для Александра, получали жалованье за то, что соглашались с ним. Но Стефан Рейли был неоспоримо честнейшим человеком и единственным работавшим на "Сейерман-Интернешнл", чье отношение, как знал Александр, он не мог купить. Если верить Паулю, который хорошо знал Рейли, он принял приглашение остаться в Голливуде из-за семейных проблем, и это приглашение было благовидным предлогом, чтобы покинуть Нью-Йорк. Но Александру это казалось слишком простым объяснением. Если Рейли нуждался только в предлоге, у него было множество возможностей, и очень хороших, он мог сделать выбор. Некоторые из его ранних пьес шли со значительным успехом в Европе, и он мог под этим предлогом отправиться в Германию, Францию или Англию, а не в Голливуд. Но он предпочел принять приглашение Александра, и даже когда он спорил с некоторыми решениями Александра, безоговорочно принимал их, если Александр настаивал на своем. С другой стороны, Пауль становился все более тупым, и хотя Александр никогда явно этого не показывал, он порой чувствовал раздражение. Такой изысканный, успешный автор, как Рейли, был готов принять его решения, а Пауль, чей роман никто не хотел публиковать и чьим единственным профессиональным достижением до прибытия в Голливуд был всего-то один рассказ, опубликованный в "Сатердей Ивнинг Пост", всегда был готов спорить и даже насмешничать. Александр не изменил своего личного отношения к Паулю. Он по-прежнему с ним был ближе, чем с кем-либо, и Пауль был единственным человеком, который может прийти ему на помощь в случае опасности, он знал это. С Паулем он чувствовал себя свободно и раскованно, ему не нужно было при нем сверкать остроумием или производить впечатление, но его раздражала эксцентричность Пауля.
Интенсивность света, бьющего ему в глаза, медленно уменьшалась, он пощупал пульс у себя на шее и с удовольствием выяснил, что сердцебиение стало медленным и спокойным. Скоро он будет в состоянии пойти домой. Пока этот вечерний ритуал по снятию напряжения давал результат, он ничего не боялся. Он знал, что не может быть повержен, пока собственное тело ему подчиняется. Существовала только одна опасность — он боялся, что ему понадобится еще одна порция бренди, чтобы избавиться от беспокоящей его мысли. Фрэнки все еще сопровождал его, куда бы он ни пошел, заряженный пистолет всегда был у него под рукой или в потайном кармане под приборной доской в автомобиле. Александр решил, что не надо больше принимать спиртного. Доза, которую он выпил, была медицински точной. Сегодня очень утомительный день — съемки, да еще возня с этими финансистами… Можно было ожидать, что он почувствует себя более усталым, чем обычно. Во время батальной сцены были моменты, затрагивавшие что-то в его памяти, ему казалось, будто он когда-то был в этой долине и сражался там с индейцами. Грезил ли он такой сценой? Мысль о Фрэнки, сидящем снаружи в автомобиле, и о потайном кармане под приборной доской придала ему уверенности. Он смущенно посмеялся над собой, поймав себя на такой мысли, как рационалист может улыбнуться, поймав себя на том, что он из суеверия плюет три раза через плечо или стучит по дереву. Возможно, он должен будет сказать Сьюзен, чтобы она прекратила эти ежедневные приглашения на обед. Это облегчило бы его жизнь, он устал от обязанности блистать все время. Хотя эти званые обеды в своем роде были самым легким способом дать возможность людям повеселиться — по крайней мере, обязанность развлекать Сьюзен была распределена среди многих людей, а когда они оставались одни, то он должен делать это сам. Сьюзен была счастлива только тогда, когда что-то происходило. Предпочтительнее, чтобы одновременно происходило несколько событий. По идее, рассуждал Александр, ей нравилось бы в одно и тоже время заниматься сексом, слушать блестящие беседы, обедать и на фоне всего этого должны бы играть скрипки!
Порой он удивлялся, что произошло у него со Сьюзен в первый раз, в отеле. Она, внучка Генри Кейба, была своеобразным призом ему, и, размышлял он, сам он был, кажется, тоже своеобразным призом для нее. Они победили друг друга в пламенном соревновании, и какое-то время, очень мимолетное, им было достаточно трепета, который они испытывали. Но, думал он усмехаясь, они могли сидеть все время дома и злорадствовать над своими победами. Он попытался подумать, когда это началось и когда между ними все кончилось. В Венеции? Или раньше? На второй неделе их медового месяца? Когда газетчики гнались за ними и каждый болтал об их "блестящем" браке? Как будто их брак был в некотором роде общественным деянием. Некоторые газеты называли его "королевским альянсом". Как же, внучка Генри Кейба и Чудо-Мальчик из Голливуда! Не то чтобы ему приелись сексуальные вкусы Сьюзен, которые сначала были очаровательными и возбуждающими, а пожалуй, открытие, что узаконенный акт для нее значит мало, что это было только игрой, шокировало его. Видя их вместе в первые недели, каждый мог убедиться, что они любили друг друга, их неприкрытое желание друг друга было таким сладким, что они с трудом могли ждать. Существовала масса общественных обязанностей, которые надо было выполнять, а у них на уме было одно — остаться наедине. Сьюзен шептала ему на ухо, как сильно она его хочет, прямо здесь и сейчас, и они не могли куда-нибудь уйти хотя бы на миг. Ее не беспокоило, что могут подумать люди, увидев, как они тайком выбираются прочь. В темных вестибюлях, на опустевшей террасе или в их купальной кабинке на пляже в Лидо, когда их друзья стояли за стенками этой кабины, она могла взять его руку, и придавить между бедрами, и таким способом испытать быстрое и волнующее удовлетворение. Но когда они были вместе в постели, обнаженные, она бывала не очень страстной. Только путем искусственно придуманной ситуации у нее возникало желание: вообразить, что она горничная, которая пришла убирать комнату, и он поволок ее в постель или что она была незнакомкой, которую он подхватил в кафе несколькими минутами раньше… Сначала он находил эти игры забавными, до того как только стало ясно, что он сам, Александр, не существует для нее, а является многими разными мужчинами. И даже когда он был самим собой, когда они вместе выезжали и ослепляли ее друзей, это был его "публичный имидж", та мишура, которую она так обожала. Она была в восторге от того, что писали о нем газеты, и когда он пытался объяснить ей, что частично это было преувеличением или сплошным враньем, она могла гневно повернуться к нему и сказать: