— Давайте пойдем в заросли, — могла сказать Сьюзен.
Разумеется, на их участке никаких зарослей не было, существовала только аккуратно подстриженная живая изгородь, но слово "заросли" имело для нее особый эротический смысл, так же как другие слова, которыми она пользовалась как своего рода ритуальными песнопениями во время их игры в любовь. Она могла попросить войти в нее, но если он пытался это сделать, то оказывалось, что это было совсем не то, чего она хотела. Она играла в слово, она хотела о чем-нибудь просить, именно это ее возбуждало. Когда однажды она попросила сохранить ее трусики, потому что, если ее муж найдет их, он может сказать "Где это вы были?", Александр вдруг почувствовал, что их игры дошли до полного абсурда. "О! Вы такая добыча!" — говорила она, когда он ей сказал, что устал от таких игр. Единственным выходом было обернуть игру против нее. Когда она попросила встретиться с ней в лесу, он подсунул записку ей под дверь спальни: "Сегодня ночью не могу, сегодня моя жена может неожиданно вернуться домой!" Иногда это доставляло удовольствие, потому что давало ей возможность писать ему длинные эротические письма, говорящие, как сильно она по нему тоскует и как будет лежать без сна всю ночь, желая его, и дальше все в таком же духе.
Со стороны их брак казался идеальным. Каждому, кто приходил в их дом, она нравилась. К огромному удивлению Александра, она была хорошей хозяйкой. Стефан Рейли дружески относился к ней и всегда радовался, когда его приглашали в дом. Человек, который проявил себя таким агрессивным в печати — а Генри Кейб был объектом его самых яростных нападок, — в частной жизни оказался исключительно воспитанным. Ему претили многие люди, которые приходили на званые обеды Сьюзен; его самый хлесткий роман "Манипуляторы" был написан как раз о таких людях, которые, как кукольники, дергают за ниточки марионеток, — так они управляют Америкой. Но если его просили объяснить, что заставляет его присутствовать в компании людей, которых он осуждал в своих книгах, он, улыбаясь, отвечал, что полисмен должен быть в обществе преступников, а миссионеры в обществе язычников. И если Христос не отказывался преломить хлеб с проститутками и ворами, то какое право имеет он быть более разборчивым. Это всегда вызывало сдавленный смешок. Каким-то образом, не смягчая своей точки зрения, Стефан мог говорить такие вещи в лицо, не вызывая обиды. Александр пришел к определенному выводу насчет Стефана: он был одинокий человек, которому трудно завести друзей, он еще не оправился от распада своего брака и в глубине души считает себя неудачником. Казалось, в нем все время идет какой-то сильный внутренний спор. На вопрос, почему он остался в Голливуде, Стефан отвечал со своей вымученной улыбкой:
— Боже мой! Вы задаете самые трудные вопросы. Почему я остаюсь? Отчасти оттого, что игнорировать кино в наш век — все равно что быть писателем и игнорировать печатную машину. Я не верю в искусство для немногих избранных знатоков, я не верю в возможности чистого искусства, и, исходя из этого, я не верю в возможности чего-нибудь "чистого". Что привлекает меня в кино — это немедленное воздействие на огромное количество людей, которого можно достичь через экран. Ну, а что касается других поводов, то когда я узнаю, что они известны…
Это была самая максимальная откровенность, которую он допускал. Такой ответ не удовлетворял Александра. Ему нужно было знать, как к нему, Александру, относится каждый человек, а Стефан был с ним всегда любезен, но он не может с уверенностью определить, как к нему относится Стефан: хорошо? Или рассматривает его как одного из "проституток и воров". Статьи, которые Стефан собирался писать, приехав в Голливуд, так никогда и не были написаны.
— Я оставался здесь слишком долго, — говорил он Александру. — Репортер обязан идти вниз, в глубину, это его профессиональный риск, так как он должен подняться и сказать, что он видел. Но если он остается внизу слишком долго, он может потерять надежду снова подняться и сказать, что видел.
Глава вторая
Солнце, проникающее через венецианские жалюзи, разбивалось о стеклянную крышку полукруглого письменного стола Льюиса Шолта, ослепляя Джанет Деррингер. Она отвернулась, и Шолт отрегулировал жалюзи, затенив комнату, чтобы панели из красного дерева в его кабинете чуть потемнели и обстановка стала более комфортабельной.
— Слушайте, бэби, — сказал он и снова сел, — я сейчас говорю с вами не как ваш агент, а, скорее, как друг.
— Да, Льюис.
— Уверен, что вы решили разорвать контракт. Нет такого контракта, который нельзя было бы разорвать. Если вы хотите стать стенографисткой в Нью-Йорке, если таково ваше стремление, я скажу вам — разорвите контракт. Пусть Вилли подаст в суд. Но только в случае, если вы хотите стать стенографисткой. Стенографистка в Нью-Йорке — это значит тридцать баксов в неделю от силы, а вы даже не умеете печатать на машинке. Послушайте, я не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь, но чем она плоха? Я смотрю на вас и вижу прекрасную девушку, хорошо одетую, с собственным автомобилем и бриллиантовым кольцом на пальце. Это что, плохо?
— Я только хотела узнать, составлен ли контракт по всем правилам.
— Что касается деловой стороны, он составлен по всем правилам. Осталось еще четыре года. Если вы его разорвете, вас не убьют, конечно, но никто в Голливуде не даст вам работы. Девушка, разрывающая контракт, — пария. Это разумно. Компания должна защищать свои интересы.
— Вы не можете внести в контракт изменения? Так, чтобы я могла работать на стороне. За прошедшие четыре года я, может быть, и проработала-то всего четыре недели.
— Вам придется заплатить.
— Мне хочется работать, Льюис.
— Слушайте, бэби, мы ведем такие разговоры регулярно, как часы, раз в три месяца, правильно? Вы знаете Вилли. Вы с Вилли чуточку ближе, чем я. Он не хочет, чтобы вы работали на стороне.
— Что же для него может показаться обидным, если я соглашусь на работу певицы? Как это может повредить моей карьере или студии?
— Вы спрашиваете меня?
— Вы мой агент. Вы содействовали, чтобы я получила этот контракт.
— Слушайте, бэби, я составил контракт между вами и "Сейерман-Интернешнл", а каковы ваши отношения с ними, меня это не касается. Я не спрашиваю и не хочу знать.
— Хорошо, Льюис, простите, я отняла у вас время.
— Бэби, вы знаете, для чего я здесь. В любое время. Вы чудесно выглядите. Вы шикарно одеты. — Он вышел из-за письменного стола, его манеры были почти родительскими по отношению к ней, хотя он ненамного был старше нее. Они все становились надутыми, когда достигали успеха, даже те, которые были худые. У Льюиса Шолта было пока худое лицо, только на талии образовались лишние складки жира, указывавшие на его успех. — Слушайте, — сказал он, обнимая ее рукой за плечи, — один день вы можете подарить мне, на один день вы можете перестать быть "миссис Вилли Сейерман". Это допустимо. Как долго у вас будет продолжаться… Слушайте, бэби, это хороший признак, что он не хочет, чтобы вы работали на стороне. Он ревнивый. Ему не нравится мысль о всех этих мужчинах, глазеющих на вас в каком-нибудь дешевом ночном клубе.
— А он не позволил бы мне записать пластинку? Одна театральная труппа просит меня не отказываться от их приглашения. Вилли даже не позволяет мне брать уроки драматического искусства.
— Он любит вас.
— О, Льюис, вы такой глупый.
— Может, я сентиментальный дурак, но, по моему мнению, способ, каким действует Вилли, такой же, как у мужчины, который влюблен.
— Да?
— Вы со мной не согласны?
— Льюис, я знаю, как Вилли действует…
Она сидела в машине и по дороге домой думала: "Зачем я пошла к Льюису Шолту, как будто он думает о моих интересах? Никто не пойдет против Вилли, чтобы помочь мне. Никто не будет восстанавливать против себя Вилли, помогая мне". Это была такая ситуация, в которую она сама попала. Каждый знал, что Вилли не хочет, чтобы она работала. Почему кто-то рискнет подставить свою шею ради нее и даст ей работу. Она сознавала, что не была таким ярким талантом, чтобы люди ради нее шли на риск. Было достаточно трудно убедить кого-нибудь дать ей шанс. Как только узнавали, что она с Вилли и что у нее контракт с "Сейерман-Интернешнл", все тут же отказывались от своих предложений. Ей говорили: "Простите, но это будет нарушением контракта". Даже если бы она оставила Вилли, который удерживает ее с помощью контракта, она не сможет ничего делать. А только на хлеб нужно около ста долларов в неделю. Было время, когда она могла сбросить с себя прошлое и пойти в шоу-бизнес, где у Вилли не было власти. Но она знала, что, если бы она это сделала, ее отец немедленно потерял бы работу. Когда Вилли хотел быть противным, он говорил ей, как он включит и ее отца в черный список, если она что-нибудь сделает против его воли. Когда Вилли был в более благодушном настроении, он заявлял, что все это болтовня по поводу черного списка, чтобы ее припугнуть, что такого списка не существует. Но она знала, что черный список существовал. Рассказывали об одном характерном актере, по имени Эд Сейлер, который, по-видимому, знал Вилли несколько лет. Он получал маленькие роли в кое-каких кинофильмах. И однажды он совершил ошибку. Он поднялся в кабинет Вилли и спросил: "Вы помните меня?" Вилли вспомнил его, но Сейлер больше не работал в кино… Единственным человеком, который мог дать ей какую-то работу, был Александр; у него не было причин ссориться с Вилли, и, так как она была связана контрактом с "Сейерман-Интернешнл", Вилли не мог выдвинуть какого-нибудь разумного аргумента, почему она не может участвовать в фильме этой компании, если ее сочли подходящей. Во всяком случае, Джанет предполагала, что единственный, кто может дать ей работу таким способом, — Александр. Она была уверена, что больше ни у кого не хватит решимости пойти против желаний Вилли, которые были известны многим. Она не видела Александра с той ночи. А потом он женился. Она помнила, что он сказал ей: "Вы всегда можете позвонить мне", но, по всей видимости, его брак отменял это предложение. Да ведь люди всегда дают чрезмерные обещания. Тот, кто дает их, — не собирается их выполнять, а тот, кому их дают, — никогда не должен ожидать, что они будут выполнены. Это было понятно, это был этикет, такой же ритуальный, как литания [58].