Карл видел все это с холма и задрожал всем телом.
– Несите меня туда, к этому великану! – закричал он, порываясь броситься с носилок.
Драбанты сбежали с холма, подняли носилки с королем выше головы, словно плащаницу, и понесли вдоль войска…
Вот каким, по словам поэта, явился он впереди своих дрогнувших было и остановившихся синих, уже окровавленных рядов… Но эта плащаница шевелится, приподымается… Карл ожил, и —
Шведы, увидав своего идола, бледного, простирающего вперед руки, как бы с желанием схватиться с тем великаном, что издали виднелся на белом коне, шведы пришли в звериную ярость и сделали нечеловеческие усилия… Но и они встретили то, чего не ожидали: они увидели перед собою —
Но как ни незыблем был этот ряд, как ни стойки были московские рати, как ни старались расстроить шведские, словно скованные цепями, колонны, малороссийские полки, врезывавшиеся в самую гущину шведского живого бора, ничего не помогало… Страшная плащаница, носимая над головами сражающихся, осиливала…
Московские ряды дрогнули… Дрогнуло левое крыло армии, где командовал Меншиков… Как полотно побелел «счастья баловень безродный, полудержавный властелин» и выстрелил в первого попятившегося назад…
Но в эту минуту откуда ни возьмись Палий, обхватив руками шею коня, чтоб не упасть, сопровождаемый Охримом, без шапки, с развевающимся по ветру, словно грива, сивым чубом, с громким воплем, врезался в правое крыло шведского войска, которое составляли запорожцы…
– Ой! Дитки! Дитки! – отчаянно кричал он с плачем. – Убийте вы мене, диточки! Убийте старого собаку! Я не хочу, щоб мои очи бачили поругу Украины… Поругав ии лях, поругав татарин, теперь швед наругается…
– Палий! Палий! – прошло по рядам.
– Не дамо на поругу Украину! Не дамо ни шведу, ни татарину! – зазвучал зычный голос Голоты.
– Не дамо! Не дамо! – дрогнуло по всему правому крылу
И в одно мгновение несколько сот запорожцев, повернув коней, с тылу врубились в шведские ряды. За ними махнули другие сотни… Шведские разомкнулись, расстроились…
– Зрада! Зрада! – закричали мазепинцы. – Запорозци своих бьют.
– Бийте шведа! Рубайте Мазепу проклятого! – отвечали запорожцы.
Дрогнувшие было, ободрились московские полки, ринулись в гущину смешавшихся шведских полков, и началась уже резня: в русском солдате сказался мужик – он начал буквально косить, благо не привыкать-стать ни к косьбе, ни к молотьбе… Другие колонны – конницы, разрезав надвое шведский центр, отбросили шведского главнокомандующего фельдмаршала Реншильда от остального войска и вогнали в Ворсклу часть его пехоты…
У старого Реншильда опустились руки, когда он увидел себя отрезанным. Когда к нему подскакал Меншиков, упрямый варяг, расстрелявший все свои патроны, с отчаянья переломил свою саблю об луку седла и бросил ее в Ворсклу. Принц Максимилиан хотел было броситься с кручи, но его удержали, и этот безумный мальчик сдался только тогда, когда Голота выбил у него из ослабевших рук саблю.
Карл, видя гибель своего войска, велел в последний раз нести себя вперед, как знамя; но Брюс, командовавший русскою артиллериею и давно с одного холма наблюдавший в зрительную трубу за королевскою качалкою, велел направить на нее разом несколько пушек; качалка была подбита, драбанты полегли под нею, и несчастный Карл вывалился из своей последней колыбели на землю… Но он и не застонал от боли, хотя рана на ноге открылась, и из нее хлынула кровь.
– О, великий Бог! Швеция упала! – закричал Левенгаупт, все еще державшийся на левом крыле, и поскакал было к королю.
Но в это время богатырь Гинтерсфельт, соскочив с коня, словно ребенка поднял с земли своего побежденного, плавающего в крови бога и, снова сев на коня, поскакал в лагерь, прижав к груди бесчувственного героя, словно кормилица или мать свое детище.
– Дивись-дивись, дядьку! – закричал, увидав эту трогательную сцену, Голота, который вместе с казаком Задери Хвист гнал через поле шведских пленных. – Дивись бо, дядьку! От чудесия!
– Та що там таке? – лениво отвечал тот.
– Та он той, що с тобою боровсь, комусь цицьки дае!
И Голота искренно захохотал, не догадываясь, что это, точно ребенка у груди матери, спасают короля. Голота и погнался бы за этим «чудным» шведом, что другому «цицьки дае», да ему нельзя теперь отлучиться от пленных, а заряды все расстреляны, остался пустой мушкет да сабля, издали ничего не поделаешь… Голота свистнул только: «Ну-ну… от бисовы сыны!..»