Такое мрачное раздумье нападало на старого гетмана всякий раз, когда ему нездоровилось. К тому же и из Москвы приходили тревожные вести: царь разлакомился успехами… Этою весною он уже стал пятою на берегу моря, и не сбить его оттуда… А оттуда, разохотившись, повернет опять на Дон, поближе к этим морям, да и на Днепр, да на всю Украйну…
– А ты, старый собака, чого дивишься! От вин загарба твою стару неньку, Украйну, и буде вона плакать на риках вавилонских… О, старый, старый собака!..
Так хандрил старый гетман, взволнованно бродя по пустым покоям гетманского дворца в Батурине в то время, когда Кочубеиха, застав свою дочь за чтением Димитрия Ростовского[17], заговорила о Мазепе и о том, как он когда-то крестил Мотреньку.
– Занедужав, кажуть, дидусь, – заметила кстати Кочубеиха.
– Хто, мамо, занедужав? – спросила Мотренька.
– Та вин же, гетьман.
Девушку, по-видимому, встревожили слова матери. Она давно привыкла к старику, привязалась к нему, ее привлекал его светлый ум, его ласковость, а еще более его одиночество, которое девушке казалось таким горьким, таким достойным участия.
– Що в его, мамо? – спросила она торопливо.
– Та все то ж, мабуть…
– Та що бо, мамочка?
– Певне, подагра да хирагра… Чому ж бильше бути в его! Нагуляв соби… Час и в домовину…
– Ах, мамо, мамо! Грих тоби… А вид подагры, мамо, можно вмерти?
– Як кому… Вин уже сто лит вмирае, та й доси не вмер…
Девушка ничего не отвечала, слова матери слишком возмущали ее. Но она решилась навестить больного старика, как он навещал ее в монастыре, и потому оставила без возражения то, против чего в другое время она непременно бы восстала.
После разговора с матерью Мотренька вышла «у садочок» и нарвала там лучших цветов, которые, как она знала, нравились старому гетману, особенно когда ими была убрана его крестница. Ей так хотелось утешить, развлечь бедного «дидуся», который всегда, бывало, говорил, что Мотренька чаровница, которая всякую боль может снять с человека одним своим щебетаньем.
Нарвав цветов, она направилась к дому гетмана через свой сад, за которым тянулись гетманские усадьбы. На дороге встретился ей отец, который шел вместе с полтавским полковником Искрою. Лицо Кочубея просияло при виде дочери. Искра тоже любовался девушкою.
– Да се ты, дочко, йдешь? Чи не на Купалу? – ласково спросил отец.
– Який сегодня, тато, Купало?
– Та як же ж? Якого добра нарвала, повни руки… Хоч на Купалу.
– Та се я, татуню, до пана гетьмана… Мама каже, вин занедужав…
– Та що ж, ты его причащать идешь?
– Ни, тату, так… щоб вони не скучали…
– Ах ты моя ясочка добра! – говорил Кочубей, целуя голову дочери.
– Та як же ж, татуню, мини жаль его…
– Ну, йди-йди, рыбочко… Вид твого голосу й справди полегшае…
– Бувайте здорови! – поклонилась она Искре.
– Будемо… А дайте ж и мини хочь одну квиточку, – улыбнулся Искра.
– На що вам?
– Та хочь понюхати… може, й мини легше стане…
– Ну нате оцей чернобривец…
– Овва! Самый никчемный… От яка…
Девушка убежала. Она знала, что Искра, как истый украинец, любивший «жарты», долго не оставил бы ее в покое, а ей теперь было не до «жарт».
У ворот гетманского двора стояло несколько сердюков[18], принадлежащих к личному конвою гетмана. Это были большею частью молодые украинцы, дети наиболее знатных малороссийских семейств, из коих Мазепа, воспитанный на польский лад, старался искусственно выковать нечто похожее на европейское дворянство и польское шляхетство, положительно несовместимое с глубоко демократическим духом казачества и всего украинского народа. Молодые люди, скучая бездействием, выдумали себе забаву: они свели на единоборство огромного гетманского козла с таким же великаном, гетманским бараном. И козел, и баран давно жили на одном дворе и всегда враждовали друг против друга: козел считал своею территориею ту часть гетманского двора, где помещались конюшни, а баран считал себя хозяином не только около поварни, но и у самого панского крыльца, и при всякой встрече враги вступали в бой. Теперь сердюки заманивали их за ворота и раздразнили того и другого. И козлу, и барану они присвоили названия сообразно ходу тогдашних политических дел: козел у них изображал москаля, баран – шведа.
В то время когда на улице показалась Мотренька, бой между «москалем» и «шведом» был самый ожесточенный: козел, встав на задние ноги и потрясая белой бородой, свирепо шел на своего противника; а баран, стоя на одном месте и понурив голову, с бешенством рыл землю ногами. В то время, когда козел не успел пройти половину пространства, отделявшего его от противника, баран разом ринулся вперед, и противники страшно стукнулись лбами. Сила удара со стороны барана была такова, что козел осел на задние ноги и замотал головой.
17
Дмитрий Ростовский (1651–1709) – в миру украинский шляхтич Даниил Саввич Туптало. С 1702 г. митрополит Ростовский. Автор многочисленных проповедей, драм, им отредактирован свод житий святых Четьи минеи.
18
Сердюк – пеший казак, наемные полки в Левобережной Украине в XVII – нач. XVIII в., гвардия гетманов.