– Пиду, пане, – опять отвечает старик, потупляя свои умные глаза.
– А на каких условиях?
– На усяких, пане… Я на все согласен.
– И противиться королевским войскам не будешь?
– Не буду, борони мене Бог.
– И Белую Церковь сдашь?
– Ни, Билои Церкви не здам…
Это столп, а не человек! Он отобьется от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих… У Паткуля совсем лопнуло терпение…
– Да ты знаешь, с кем ты говоришь! – закричал он с пеною у рта. – Знаешь, кто я!
– Знаю… великий пан…
– Я царский посол, а ты бунтовщик! Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял и совесть, и страх Божий!..
– Ни, пане, не теряв.
– Я буду жаловаться царю, он сотрет тебя в порошок!
– О! Сей зотре, правда, що зотре, в кабаку зотре…
– И сотрет!
– Зотре, зотре, – повторял старик, качая головой.
– Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украйны.
Старик выпрямился. Откуда у тщедушного старика и рост взялся, и голос. Молодые глаза его метнули искры… Паткуль не узнавал старика и почтительно отступил.
– Не отдам никому Билои Церкви, – сказал Палий звонко, отчетливо, совсем молодым голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук. – Не виддам, поки мене видсиля за ноги мертвого не выволочуть!
Положение Паткуля становилось безвыходным, а в глазах польного гетмана, Адама Сеневского, который истощил все средства Речи Посполитой, чтобы выбить Палия из его берлоги, и не выбил, и которому обещал, что он немедленно заставит этого медведя покинуть берлогу, лишь только пустит в ход свою гончую дипломатическую свору, – в глазах гетмана положение Паткуля, при этой полной неудаче переговоров, становилось смешным, комическим, постыдным. Испытанный дипломат, которому и Петр, и Польша поручали самые щекотливые дела, и он их успешно доводил до конца, дипломат, который почти на днях вышел с торжеством с дипломатического турнира – и где же! – в Вене, в среде европейских светил дипломатии, этот дипломат терпит полное, поголовное, огульное поражение – и от кого же! – от дряхлого старикашки… Да это срам! Это значит провалить свою дипломатическую славу совсем, бесповоротно, сломать под своею колесницею все четыре колеса разом.
А старик опять стоит по-прежнему тихий, робкий, покорный, только сивый ус нервно вздрагивает…
А в окне опять конская морда и ржание.
– Геть, геть, дурный косю… не до тебе… Пиди до Охрима…
Паткуль вдруг рассмеялся, да каким-то странным, не своим голосом… Видно было, что его горлу было не до смеху…
– Какой славный конь, – сказал он, подходя к окну.
– О, пане, такий коник, такий разумный, мов лях писля шкоды, – весело говорил и Палий, приближаясь к окну. – Мов дитина разумна…
А «разумна дитина», положив морду на подоконник, действительно смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.
– Славный, славный конь… ручной совсем…
– Ручный, бо я его, пане, сам молочком выгодував замисть матери…
– А где ж его мать?
– Ляхи вкрали, як воно що було маленьке.
Этот нежданный-негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из тенет, в которые он сам запутался своею горячностью, помог отступить в порядке с поля битвы.
– А который ему год?
– Та вже шостый, пане, буде.
– И под верхом ходит?
– Ходит, пане, добре ходит… тильки пидо мною, никого на себе не пуска, так и рве зубами…
– О! Вон он какой!
– Таке, таке воно, дурне.
– Точно сам хозяин, – улыбнулся Паткуль.
– Так в мене ж воно, пане, все в мене, и таке ж дурне…
– О! Знаю я это твое дурно…
– На сему коникови, пане, я и Билу Церкву брав.
– А!
Снова приходит Охрим и снова гонит в конюшню избалованного Палиевого «косю», который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса. Паткуль спустил тон и, видимо, стал почтительнее обращаться со стариком, который, с своей стороны, тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.
– Ох, простить мене, пане, простить старого пугача, – говорил он, хватая себя за голову. – Вид старости дурный став, мов коза-дереза… И не почастую ничим дорогого, вельми шановного гостя, голодом заморил ясневельможного пана, от дурный опенек!
И старик звонко ударил в ладоши. На этот раз как из земли выросли пахолята, два черномазых хлопчика, в белых сорочках с красными лентами, в широких из ярко-голубой китайки[37] шароварах и босиком.
37
Китайка – недорогая хлопчатобумажная ткань, аналогичная по изготовлению шелковой, ввозимой в Россию из Китая.