– Нет… царя я не знаю…
– Так кого же?
– Моего доброго господина.
– А кто твой господин?
– Мой господин – Александр Данилович.
– Меншиков?
– Да, Меншиков.
У девушки заметен был нерусский выговор. Но русские слова, как видно, она знала.
– А ты кто же? – спросил Павлуша.
– Я Марта Скавронска, из Мариенбург Меня русские в полон взяли. А ты кто?
– Я денщик царский – Ягужинский Павел. А ты у Меншикова теперь?
– У Меншикова. Он добрый.
– Что ж ты у него делаешь?
– Я служу ему.
Между тем канонада разгоралась. Слышался уже не стук отдельных ударов, а сплошной гул, который перекатывался из конца в конец, как удаляющаяся гроза.
Войско, предводительствуемое Борисом Шереметевым и ведомое молодыми русскими и преимущественно немецкими офицерами, извивалось вокруг маленькой крепости в виде огромной змеи, которая с каждой минутой суживала свое страшное кольцо и должна была скоро задавить жалкий Ниеншанц. Крепостные батареи, в большей части подбитые русскими ядрами, умолкали одна за другой. Казалось, что войско шло на мертвеца.
– Лют сегодня Борис, – послышался голос царя.
– Да добрым был ли он, государь, и от младых ногтей?
– Подлинно так. Намедни доносит мне: «Послал-де я во все концы пленить и жечь, дабы-де помнили вороги твои, государевы, твоих ратных людей, как они-де чисто бреют».
– Да, крутенек Боря.
Это царь в сопровождении Меншикова ехал к другому концу поля битвы, чтобы ничего не оставить без внимания. Ягужинский и Марта увидели их. Узнав Меншикова, Марта радостно вскрикнула. Царь оглянулся.
– А! Это ты, Павлуша… А кто с тобой?
– Это Марфуша, государь, моя полонянка ливонская, – отвечал Меншиков, ласково взглянув на девушку, которая тоже глядела на него радостно.
Быстрым взглядом царь окинул интересную полонянку с ног до головы. Глаза девушки, встретившись с глазами царя, словно застыли: это был какой-то детский, полный глубокого удивления взгляд.
Царь тоже как бы изумился. Перед ним почему-то мелькнул образ Анны Монс… Точно Аннушка… Нет, не Аннушкины глаза.
– Как тебя зовут? – быстро спросил царь.
– Марта, ваше… ваше величество
– А кто твой отец?
– Самуэль Скавронски.
Девушка отвечала тихо, робко, не спуская глаз с вопрошающего, точно это была исповедь… По лицу царя пробежало нервное подергивание.
– Давно она у тебя? – спросил царь, быстро обращаясь к Меншикову.
– Недавно, государь.
– А при каком деле она у тебя?
– Портомоя…
Царь снова молча взглянул на девушку, потом на Ягужинского, пришпорил коня и скрылся. Ускакал и Меншиков.
Осыпаемая ядрами, не видя ниоткуда помощи, крепость недолго сопротивлялась. Петр широко перекрестился, когда увидел, что на одной из крепостных башен показался белый флаг.
– Пардону просит, – весело сказал царь, – я не чаял так скоро добыть ключи от рая.
– Ключи-то, государь, может, и добыты, да дверь-то в рай еще не отворена, – заметил Меншиков. – Может, она приперта изнутри…
– Что ты врешь, Данилыч! – сердито сказал царь.
– Не вру, царь-государь… Дверь-то райская не токмо засовом изнутри засунута, да и архистратиг Михаил за дверью с огненным мечом стоит.
– Что ты!
– Верно, государь, сейчас сам увидишь, погоди немного.
Сказав это, Меншиков удалился, а царь поскакал к тому месту, где Шереметев распоряжался осадой крепости.
Крепостные ворота скоро отворились, и престарелый шведский комендант вынес ключи на блюде.
Пока все это происходило, из обоза воротился Меншиков в сопровождении седого как лунь старика. Он был одет не как местный житель, не по-чухонски, а по-русски. Характерные лапти, покрой рубахи с косым воротом и волосы с подстриженной маковкой изобличали его национальность.
Старик молча приблизился к царю. Из старых, запавших, но еще светившихся жизнью глаз текли слезы. При виде царя старик повалился в землю.
– Встань, старик. Говори, кто ты такой и зачем пришел к нам? – спросил царь.
Старик поднялся и, всплеснув руками, снова зарыдал.
– Ну, говори же, старичок.
– Господи! Сорок годов я рускова духу не слыхал, слово родное забывать стал… А ноне вот на-поди! Сам государь великий… речь православную слышу…
И старик крестился дрожащими руками.
– Ну, так говори, кто ты и что хочешь поведать нам.
– Пес я, осударь, одичалый, – мотая головой, говорил старик. – Одичал совсем, отбился от родново дому, от земли православной. Блаженные памяти при царе Лексей Михайлыче ушел я из Великого Новагорода от тесноты боярской и вот скоро пятый десяток как молюсь тут среди чуди белоглазой… Ох, опостылела мне она, эта сторонка чужая, проклятая, а повороту мне к родной земле нету… Хуть бы кости старые привел Бог родною землицею присыпать…