Уголки губ его поднимались в едва наметившейся улыбке. Эшиа заметил, что он был в простых голубых одеждах и совсем босиком, только щиколотки и запястья тесно охватывали серебряные браслеты, да на пальце тихим светом мерцал сапфировый перстень.
— Прошу прощения, царевич, — мягко сказал он, присаживаясь на обитый синей парчой диван. — Не хотел тебя потревожить, да не удержал любопытства. Хотел увидеть, понравятся ли тебе мои купальни. Кто еще, кроме тебя, мог бы оценить их по достоинству?
— Ты царь, ты в своем праве, — пожал плечами Эшиа, отчего-то не испытывающий и тени смущения, стоя перед царем обнаженным по пояс в воде. — Тебе решать, когда и куда приходить. Что до купален твоих… Признаться, я восхищен. И тем, с какой бережной любовью ты все здесь организовал — так, что я вмиг словно оказался дома, и тем, что ты смог придумать, как имитировать солнечный свет.
— Я в самом деле много труда вложил в эти купальни, — задумчиво проговорил царь Ардлет, вновь поднимаясь на ноги, словно ему не сиделось спокойно на месте. — Они имеют в моем сердце особую ценность. Свой первый вечер в царстве Эшиа, когда я был измучен долгой дорогой и тяготами пути — а ведь тебе известно, как непрост путь через Белую пустыню! — я провел именно в них, в мраморных купальнях Эшиа. Тогда я даже не знал, что бывает такое чудо. Белый мрамор и солнечный свет… Наверное, тогда я и влюбился в вашу страну. Уже потом я увидел море, и горную реку, и зимние апельсины, что твой царственный дед выращивал с такой любовью в дальних садах… Все это было. Но первыми… Первыми были купальни.
Ардлет обернулся и улыбка на его губах играла совершенно мальчишеская. Эшиа вдруг ясно представил себе, как это было за много лет до его рождения: одинокий юноша с чужим посольским перстнем и драгоценными грамотами, в чужой незнакомой стране — с белые стены купален, тепло воды, ароматные травы и масла, мягкие ковры, весь тот уют, что Эшиа считал само собой разумеющимся — как должен был чувствовать себя Ардлет тогда? И каким царь Эшиа увидел его первый раз — с этой улыбкой и гладью волос, распущенных по плечам, как сейчас…
При мысли об апельсиновых садах у Эшиа засосало под ложечкой, такая тоска по дому охватила его.
— А свет… — продолжил Ардлет, встречаясь с ним взглядом. — Свет мне помог сделать старый Хассан Кошачий Глаз.
— Это тот ифрит, что знает назубок все сказки? — припомнил царевич.
— Он самый. Он придумал систему зеркал и фонарей, и теперь у меня есть здесь немного солнца. Я так скучаю по солнцу, — вздохнул Ардлет. — Что ж, царевич, не буду больше досаждать тебе. Я пришел убедиться, что это место по нраву тебе, и только. Мой подарок тебе: приходи в любое время, как захочешь. Хоть и просто посидеть. Твои раны очень тяжелы, и восстанавливаться после них ты будешь долго, даже я не могу обещать тебе скорого выздоровления. И тем более не могу обещать скоро отпустить тебя домой, пока не убежусь, что ты в безопасности. Потому пользуйся моим гостеприимством и не скрывай, если что-то надо.
Говоря так, Ардлет стал печален и все не отводил взгляда от его лица. Эшиа поднял руку и коснулся бинтов на своем лице, а потом понял причину печали царя и усмехнулся:
— Прикажи, царь, сделать для меня повязку, как у лихих разбойников. Может, так будет удобнее, чем с бинтами. А видеть одним глазом у меня получается ничуть не хуже.
— Пусть так, — кивнул Ардлет. — Мне жаль, но здесь я оказался бессилен. С твоим глазом обошлись особенно жестоко.
— Со мной в целом неласково обошлись, — бодро отозвался Эшиа. — И что же? Не царскому сыну падать духом от такой мелочи.
— Все бы думали как ты… — тяжело вздохнул Ардлет и скользнул к дверям. На пороге он замер, обернулся и вновь поискал глазами взгляд Эшиа.
Эшиа показалось, что на дне его темных глаз замерцали алые искорки.
— Скажи, царевич, — спросил вдруг Ардлет. — Отчего Ар-Лахад отвернулся от нас?
С ответом Эшиа не торопился. Вышел из купальни, накинув на плечи приготовленное заранее платье, перехватил простым поясом, больше чтобы не смущать царя сильнее нужного, и заговорил лишь приблизившись к нему на расстояние нескольких шагов.
Мягкий ковер приятно согревал босые ступни.
— С чего ты взял, мой царь, что Ар-Лахад отвернулся от нас? — тихо спросил он, и, заметив недоумение во взгляде Ардлета, шагнул вперед и сжал его руку в своей.
И пальцы у него были вовсе не холодные, как ифриту полагается, нормальная человеческая рука, холод только от перстня исходит, кровь течет значит, значит — живой.
— Так с чего ты взял? — повторил он.
Ардлет молча смотрел на него, и руки не отнимал.
— Посмотри с другой стороны, мой царь. Мы оба с тобой живы, хотя и не должны бы. Ты — сохранил свое очарование и юность, имеешь в подчинении тысячи страшных ифритов, каждый из которых сложит свою жизнь к твоим ногам. Ты владеешь зачарованным царством, что передвигается по пустыне, и целый мир лежит у твоих ног. Другие страшатся тебя, но ты не вправе страшиться никого.
Ардлет недоуменно моргнул.
Вишневые, понял вдруг Эшиа, и от понимания этого странное веселье накатило на сердце, как волна на берег. Вишневые у него глаза, не черные, не холодные, но отражающие синюю темноту мрачного мира Ифритов, а вишневые — с алыми огоньками, точно такие, как рассказывал дед давным-давно, в совсем другой жизни, весенним днем под апельсиновыми деревьями..
— А я, — широко улыбаясь с шальным задором продолжил царевич свою речь. — Я должен был быть мертв. Я перешел дорогу людям, служащим самому кровожадному царю, которые уже не пощадили моего деда и оттого не пощадили бы меня. Да и царю Рабалю я отказался и представиться, и подчиниться, и его гнев тоже на себя навлек — а ведь казалось бы, заглянул в две дружественные страны. Так вот они меня и убили: наемники из одного царства на задворках другого. И только чудом нашлись друзья, что встали на мою защиту, и потом, видимо, чудом разыскавшие тебя и уговорившие спасти мою никчемную жизнь — хотя бы в память о царе Эшиа, которым мы оба дорожили. И это называется — Ар-Лахад отвернулся от нас? Он подарил нам жизнь. Пока мы живы, все поправимо, разве ты забыл об этом?
Царь Ардлет пристально смотрел ему в лицо, все еще не отнимая руки — потом словно спохватился, отдернул руку, отшатнулся так, что налетел спиной на дверь и выпалил:
— Все ты правильно говоришь! Все! Только как так вышло, царевич, что парою слов ты мой мир способен перевернуть кверху дном? Воистину, невыносим тот, кто носит имя Эшиа!
— Как и невыносим тот, кого назвали Ардлетом! — расхохотался Эшиа. — А ведь значит это имя “избранник бога”, мой царь. Так-то и вышло, что если и не присматривает он за нами каждый день в небесную замочную скважину, то уж точно иногда приглядывает. Так что не грусти, мой царь. Улыбка тебе более к лицу.
— Что ж… Запомню твои слова, — проговорил Ардлет и быстро скрылся за дверями.
Что именно из его слов Ардлет намеревался запомнить, Эшиа было неведомо — зато он готов был поклясться, что на мертвенно-бледных щеках на мгновение вспыхнул румянец.
========== 35. ==========
С того дня царевич Эшиа словно бы пошел на поправку. Он отказывался подолгу лежать в постели, несмотря на все уговоры Абдурадджина и угрозы Иштибхад, и часто отправлялся на прогулку по дворцу в их компании. Минуло всего несколько недель, и он смог окончательно отказаться от помощи деревянного костыля; действие целебных и укрепляющих мазей и настоек, которыми лечила его Иштибхад, в самом деле казалось ему целительным.
— Если так пойдет и дальше, то у меня не останется и шрамов, — с удивленным восторгом сказал он Абдурадджину.
— Возможно что и так, — не стал отрицать ифрит. — Мы свое дело знаем, и, раз уж взялись кого лечить, делаем то на славу. А один шрам у тебя и без того останется.
— И пусть: напоминает мне о глупостях, которые я совершил, и моей нерасчетливости и недальновидности! — в сердцах сказал Эшиа. — Я могу злиться лишь на себя за то, что все это со мной произошло. Впредь буду умнее, и глаз мой будет служить напоминанием.