— Я тут позволил себе кое-что… — замялся вдруг Абдурадджин. — Ты же красивый, Путник. И из бинтов все вылезти норовишь. Нечего тебе голову бинтовать. Смотри, какая повязка!
Абдурадджин протянул Эшиа свою огромную ладонь, на которой лежала наглазная повязка из синего бархата, украшенная крошечными камнями, разбросанными по синему фону, точно звезды, по которым Эшиа так скучал.
У царевича сжалось сердце от нахлынувшей благодарности.
— Спасибо тебе, Абдурадджин, — наконец нашел он в себе силы заговорить. — Это в самом деле то, что мне нужно.
Он забрал повязку из руки ифрита, и размотал бинты на голове. С помощью Абдурадджина закрепил повязку — в зеркало без бинтов он так и не решался еще смотреть, и только потом позволил подвести себя к своему отражению и встретился с ним лицом к лицу.
В человеке, глядящем из глубины, было так мало от прежнего Эшиа, что впервые у царевича мелькнула мысль, что он и в самом деле похож на своего деда — и похож сильнее, чем когда-либо мог предположить.
В Царстве Ифритов сложно было вести счет дням и ночам, поскольку не было здесь смены дня и ночи. А так как Эшиа долгое время спал, ослабленный ранами, то он и вовсе потерял возможность отличать время суток. Потому, проснувшись почти здоровым в темном мраке своих покоев, он счел возможным назначить это время утром, и от него вести счет.
Ничего не болело, и это удивительно ощущение придало ему сил. Даже глазница, лишенная глаза, утишила нытье, раздражающее и постоянно ощутимо. Царевич сел на постели и привычно дотянулся до миски с лекарством, что неизменно оставляла у его кровати бдительная Иштибхад, и залпом выпил горькое лекарство.
Свежая одежда лежала на низкой тахте около кровати. Абдурадджин теперь пристально следил, чтобы одежда и обувь в покоях царевича всегда были наготове. С тех пор, как Эшиа получил возможность вставать с постели, удержать его не представлялось решительно никакой возможности. Предусмотрительный ифрит предпочитал окружить Эшиа такой заботой, чтобы его упрямство не пошло ему во вред. Вот и теперь: стоило Эшиа выскользнуть из дверей, как Абдурадджин обнаружился тут как тут, у самой лестницы. Он сидел на мягких подушках, разбросанных по ковру прямо в проходе, и сосредоточенно водил каламом по бумаге.
— Все сочиняешь? — спросил царевич, останавливаясь рядом с ним. — Покажешь сейчас?
Абдурадджин поднял голову и кивнул в знак приветствия, а затем отрицательно помотал этой же головой с туго заплетенной косицей. Эшиа уже знал: стоит на ифрита напасть вдохновению, и ничто не сможет отвлечь его от сочинительства, но и стих он не покажет, пока не допишет до конца.
Иногда Эшиа чувствовал, как при мысли об этом сердце его сковывает сожалением. Быть может, будь Абдурадджин податливее, нашлась бы возможность помочь ему со стихами, направить в нужное русло буйную реку его воображения. Но увы! — лишенный способности творить, ифрит все равно упрямо складывал слова в строчки песен, но стихи его оставались такими же ужасными, как и прежде.
— Я хочу выйти на улицу, — сказал Эшиа. — Это дозволено?
— Царь сказал, тебе дозволено все, — отозвался Абдурадджин. — Потому ты, конечно, волен выходить за пределы дворца, и никто не станет чинить тебе препятствий. Ничего, если я присоединюсь к тебе чуть позже? У меня здесь такая строчка… что просто ух! А закончить не получается. Ты ж знаешь, Путник, я пока не закончу, с места не сойду.
Эшиа улыбнулся.
— Все в порядке. Я привык странствовать в одиночестве — и в прогулке наедине с собой также найду покой и отраду до тех пор, пока ты не решишь разделить мое уединение и показать мне свою новую песню.
Сказав так, Эшиа поспешил уйти, чтобы больше не отвлекать Абдурадджина. Ведь каким бы ни был результат, главным было то, что ифрит был занят и находился при деле. В отличие от самого Эшиа, и эта мысль давно уже грызла его изнутри и не давала спокойствию захватить его разум.
От природы активный и деятельный, царевич просто не мог считать себя почетным и важным гостем в зачарованном царстве, проводя свой досуг в созерцании и лечебном сне.
Ему определенно нужно было найти себе дело.
До сей поры Эшиа лишь два раза довелось видеть простирающиеся за пределами дворца земли Ифритов: когда он пришел сюда, и когда, чудом избежав казни, в спешке его покидал. Потому сейчас он с удовольствием вдохнул жаркий воздух пустыни, просочившийся и сюда, замерев в дверях дворца и оглядывась по сторонам.
Площадь перед дворцов царя была совсем небольшой. Над ней тоже потрудились руки одного из человеческих царей, не иначе. Ведь ифриты сами по себе не нуждались ни в небольшом изящном колодце, в котором — что крайне удивило царевича — явно слышался плеск воды, да и в анфиладах, огибающих двор изящными арками, они тоже не нуждались. Разве что — в красоте линий и нежности переливов синего камня, из которого были сложены. Эшиа же представил, как много дней кропотливого труда ушло на этот двор, и всем сердцем переполнился любовью и сочувствием к его создателю — узнику царства Ифритов.
Он прошел анфиладу насквозь и вышел на синюю мостовую, простирающуюся далеко вперед. Высокие стены высились с двух сторон, и Эшиа впервые осознал, что царство Ифритов столь древнее, что строилось по системе городов гораздо более древних, чем города Пустынных Царств. Еще до Ар-Лахада и его прибытия из-за гор города строили подобно ульям, в переплетении высоких стен и узких улочек, пряча свои жилища в каменные ниши. Кажется, и царство ифритов было таковым. Вот только никто не жил здесь. Хотя иногда Эшиа встречал двери, запертые на тяжелые засовы, но куда те двери вели, предположить не мог, а проверять бы не стал. Зато повсюду висели фонари, излучавшие мерцающий голубой свет.
Эшиа свернул с улицы, считавшейся здесь главной, и спустился по круто закрученной лестнице вниз. Пройдя немного вперед, он обнаружил себя на площади, со всех сторон окруженной крепкими стенами, а перед его глазами высились монументальные ворота. Эти ворота царевичу были хорошо знакомы. Именно здесь началось его путешествие в недра царства Ифритов. Здесь нашел свою смерть и его дед, царь Эшиа.
Около ворот дремал огромный горбатый ифрит. Услышав приближение царевича, он приоткрыл один глаз и досадливо вздохнул:
— Ты гость Царя и потому я не волен выкинуть тебя отсюда в пустыню, да только ты меня раздражаешь, а потому не показывайся мне на глаза, отродье шакала!
— Речи твои таковы, что впору мне возгордиться и задрать нос, и ходить так от зари до зари, — с усмешкой ответил Эшиа. — Коли стал я так страшен, что сами ифриты мечтают от меня избавиться!
— Да как ты не понимаешь! — всплеснул руками ифрит. — Ведь именно я был тем несчастным, кто встретил тебя у ворот и отвел во дворец, да просыпется весь песок Белой пустыни мне на голову! Этим я навлек несчастье на все наше царство!
— Что за несчастье? — Эшиа смотрел на ифрита, склонив голову к плечу. — Уж не по Рашиду ли ты скучаешь?
— А коли и так, что за дело тебе? При Рашиде все было так, как положено! Как в старину все было!
Эшиа только руками развел; он не знал, о чем говорить с ифритом, и стоило ли это делать.
— А тебе что за дело, Гармед? Что при Рашиде подпирал дверь горбом, что при мне… Для тебя что-то изменилось ли?
За спиной он услышал плавные шаги — так мог двигаться воин… Или тигр. Высокий и тонкий, как гриф юрры, ифрит, сделал шаг из-за спины Эшиа и оказался бок о бок с ним. Эшиа бегло оглядел его: ифрит обладал серой кожей, но предпочитал выглядеть как человек, черная борода его вилась кольцами, но особенно привлекали внимание его глаза. Большие, раскосые, с радужкой оттенка свежей зелени —о таких глазах слагают песни поэты! Но за вертикальный зрачок, пересекающий радужку, ифрита, будь он человеком, неизбежно побили бы камнями, обвинив в самом черном колдовстве.
— А ты, стало быть, и есть Хассан Кошачий Глаз? — спросил Эшиа, и ифрит довольно улыбнулся:
— Вижу я, моя слава летит впереди меня — хоть и в пределах одного дворца, как бы ни был он велик. Знаю и о тебе, Эшиа, внук Эшиа, царевич-путник. И, в отличие от неприветливого нашего друга Гармеда, в самом деле рад чести познакомиться с тобой и своими глазами увидеть такого человека, как ты.