Чем отплатить их Царю — он придумает позже.
Так и случилось, что Хассан Кошачий Глаз и царевич Эшиа все чаще проводили время вместе в укромных уголках дворца, либо синих площадях царства Ифритов, где специально для Эшиа зажигали разноцветные фонари.
Эшиа точил калум, сидя на зеленом ковре, постеленном прямо на землю, и смотрел на стопку бумаги перед собой. Рукопись росла и полнела по мере того, как истории, сухо и кратко пересказанные Хассаном, оживали на ее страницах благодаря фантазии царевича. Эшиа позволял себе щедро добавлять от себя событий и разговоров, а сюжеты оставлял неизменными — лишь оживлял их так, чтобы интереснее было как слушать, так и читать.
Случалось, что ближе к концу сказки начинали они спорить с Хассаном и смысле и морали. Хассан считал, что далеко не всегда история должна чему-то учить.
— Это лишь развлечение. Что для ифритов, что для смертных! — ифрит нетерпеливо взмахивал руками; чем пламеннее был спор, тем ярче проявлялась его яркая жестикуляция, хотя в обычное время Хассан был крайне сдержан и молчалив.
— Все не так, — громко вторил Эшиа, с головой бросаясь в спор, точно в бой. — Истории нужны, чтобы ошибки прошлого не повторялись. Это опыт и наука, через которые прошли наши предки!
Рано или поздно Хассан Кошачий Глаз соглашался с Эшиа — а вскоре спор разгорался вновь, пока калум скрипел по бумаге и истории продолжали звучать.
Время от времени по вечерам к ним присоединялся Абдурадджин. Чаще всего он выбирал место в отдалении, и слушал, как Хассан Кошачий Глаз рассказывает истории, а Эшиа записывает их и правит, и зачитывает удачные обороты вслух, справляясь у Хассана, достаточно ли благозвучно, и не стоит ли переписать. Временами Абдурадджин сам включался в процесс и задавал вопросы, а то и давал советы, которые Эшиа находил весьма дельными, но большую часть времени сидел, склонившись, над листами бумаги, и удерживал в огромных пальцах остро отточенный калум, царапая им листы: сочинял стихи.
За Абдурадджином пришла Иштибхад. Царевич Эшиа не впервые задумался о том, что ифриты, выбравшие сторону царя Ардлета, и ставшие ему друзьями и наперстниками, невольно оказались отделены невидимой стеной от прочих ифритов: жадных, алчных, голодных и беспринципных. Иногда Эшиа ловил на себя чужие взгляды, и чувствовал себя дичью в заповеднике, откармливаемой на убой, и только временно блуждающей на свободе. Так было в стенах дворца и за пределами его, но никогда — рядом с этими тремя ифритами, ценящими знания, опыт и даже — как царевичу иногда казалось — смертную жизнь.
Узнав Абдурадджина, Иштибхад и Хассана поближе, Эшиа убедился, что в некоторых ифритах есть больше человечности, чем в иных людях. В такие минуты мысли его неизбежно обращались в сторону Ямайна и Самаканда, и навевали тоску и грусть, избавиться от которых можно было лишь занявшись делом: снова и снова переписывая для Хассана Кошачьего Глаза древние сказания и повести, и — уже оставшись наедине с собой — прошивая их в книгу.
— Хорошая работа, царевич. Этой книге понадобится самый красивый переплет из тисненой кожи с драгоценными камнями. Предоставь это нам, царевич, это дело ифритам по рукам: драгоценных камней и материалов здесь много, — радовался Хассан Кошачий Глаз, глядя, как разрастается рукопись.
— А что же про то, что ифриты не могут созидать ничего? — сощурившись, спросил однажды Эшиа.
Его давно начало терзать одно подозрение насчет Хассана, и он всеми средствами искал способы проверить свою догадку. Но Хассан снова и снова увиливал от ответа и юлил, вот и сейчас ответил просто:
— Так то об истинном творчестве речь. Обложку сделать — что одежду смастерить. Ремесло. Так, чтобы искусством стало — не сможет. Вот в чем наша беда. Послушай стихи нашего друга Абдурадджина. Хороши ли они? Сам знаешь, что нет. А ведь все правильно пишет, по закону, по науке, как полагается. А кое-чего в них нет, что у смертных в достатке, а нам и не видать никогда. Душа.
— Так и у смертных иной раз бывает так, что делают по науке, как положено — а на выходе хоть глаза зажмуривай, хоть уши воском затыкай, — возразил Эшиа. — Или ты думаешь, среди людей бездарей криворуких нет водится? Бывает, что и дома кривые строят, что вот вот завалятся, и песни слагают такие, что не струны сердца дергаются от них, а только лишь глаз да бровь. Неужели ифриты всех смертных без исключения за талант почитают? В жизни не поверю, знаю, как пристально царей выбираете…
— Потому и выбираем долго и пристально, что среди смертных красоты, таланта и ума много, как и прочих добродетелей, и хочется забрать себе всего побольше, — ответил Хассан Кошачий Глаз. — Среди царей наших разные люди были, и таланты при них были разные. Кто пел сладко, кто играл красиво, кто танцевал, кто строил дворцы… Все, все что только видишь ты в нашем Царстве — дело смертных рук! Однако ведь для того, чтобы люди радовали сердца ифритов своим талантом, им необходимо столько многое. Инструменты, предметы, разного рода вещи — от флейты до мастерка. Потому навострились ифриты сами творить многое. Что магией своей, а что и руками. У нас в царстве без дела никто не сидит, у каждого дело свое есть. Магия, из которой мы состоим — ей выход нужен, иначе слишком многое будет в сердце ифрита, переполнится чаша — да здесь все и закончится… Так что, царевич, отвечая на твой вопрос: да, обложку сделать мы сумеем. А вот книгу, такую, чтобы за сердце брала да думать, мечтать и чувствовать заставляла даже камень, напиши нам ты.
И Эшиа вернулся к рукописи. К пальцам, перепачканным в чернилах, он давно уже привык, как и к ощущению ноющей шеи и усталых глаз — большую часть дней он проводил теперь, склонившись над столом среди бумаг.
Погруженный в работу — сказки Хассана, казалось, числом устремлялись в бесконечность, и все никак не могли закончиться, и каждый вечер приносил он новые и новые истории — Эшиа не сразу заметил, как к ифритам начал присоединяться царь Ардлет. Просто в один момент Эшиа оторвал взгляд от исчерканой бумаги, чтобы переспросить у Хассана один момент, что показался спорным и непонятным, и столкнулся глазами с сидящим напротив него царем. Ардлет промолчал и только коротким кивком велел Эшиа продолжать делать то, что он делал, и Эшиа не стал ни спрашивать ни о чем, ни что либо говорить. Только на следующий день, улучив удобный момент, прихватил Абдурадджина за воротник вышитого жилета и прижал к стене, вопрошая:
— Давно ли царь твой приходит послушать Хассана?
Абдурадджин, смеясь глазами, ответил:
— Давно, почитай, уже несколько вечеров минуло, как ты его заметил — так ты увлечен своим делом! Но ты не огорчайся, твоей вины в том нет. В зале полумрак и мало света, а царь наш хитрый: браслеты все снимает с рук и ног и приходит босиком, в темной одежде — кто услышит его шаги, он же ходит легко, точно соткан из воздуха. Да и привык ты слышать заранее его браслеты… А уходит царь раньше, чем Хассан заканчивает сказку — чтобы, опять же, ты не видел.
— Да зачем же ему, чтобы я не видел? — растерялся Эшиа.
— А чтобы ты не отвлекался и о другом ни о чем не думал, а только записывал, — похлопал его по плечу Абдурадджин. — Видно по тебе, Путник, как по нраву тебе это занятие. Потому и отвлекать от него — кощунством кажется. Так что ты на царя не серчай.
— Было б за что серчать, — хмыкнул Эшиа. — Только передай ему, чтобы больше не смел прокрадываться вечерами, точно вор в собственном дворце. Пусть приходит и слушает, и пьет вино вместе со всеми, а начнет причины находить, по которым не может так, ответь ему следующее: я здесь гость и он повелел мои капризы выполнять. Каприз у меня такой. Люблю, когда сказки хорошие много людей слушает. И еще больше - запоминает. Понял?
Абдурадджин кивнул бритой головой и отчего-то подмигнул Эшиа с самым заговорщицким видом.