Василий это сознает, но спокоен. На вид, по крайности. Делает свои распоряжения. Заставил братьев и бояр и воевод присягу сыну Ивану повторить… Княжича в покой привели. К себе его царь поднести приказал. Поднявшись с трудом, благословил его на царство крестом Петра Чудотворца и крестом Мономашьим, для которого взят кусок от Древа Господня.
– Буди на тебе и детях твоих милость Божья из рода в род, святые два креста да принесут тебе на врагов одоление… И все кресты, и царства, и державы мои – тебе, сын мой и наследник, отдаю!
Увели ребенка.
Духовенство готовит посвящение во схиму умирающего государя.
У ложа его братья теперь остались, великая княгиня Елена и бояре ближние.
– Сына старшего благословил ты, государь. Благослови же Юрия! – горячо просит великая княгиня. – Челом тебе бью о том, государь!
Небольшим уделом: Угличем и Полем, двумя городами всего, – благословил малютку Василий. Не любит он Юрия.
Рыдает растроганная Елена, сдерживая вопли. Но государь словно и не слышит ничего. Молит и заклинает обоих братьев слабым, рвущимся голосом:
– Братья, храните свято присягу великую… Не зовите беды на Русь… на самих себя! Вспомните времена Шемяки окаянного… Недавно еще бывало все! По правде каждый своим володей и в чужое не вступайся… Такова правда Божия. Ежели и грешил я в том, тяжко Милосердый теперь карает меня. Его Святая воля.
– Полно, брате! Клялись ведь мы! – успокаивают его братья.
– Ин, ладно… Верю вам… А ты бы, князь Михайло Глинский, – передохнув немного, сказал он, обращаясь к дяде Елениному, – ты за моего сына, великого князя Ивана, за мою княгиню родную тебе… и за сына моего, княжича Юрия кровь бы свою пролил! Тело бы свое на раздробленье дал…
Поникнул молча головой старый Глинский.
– Слушай, жена… Перестань… – обращаясь к жене и боярам, продолжал князь. – Дело буду говорить… Успеешь наплакаться на поминках еще… Бояр береги, слушай советов их – и они тебя оберегут. Сама своего ума не теряй, что на пользу Ване увидишь. А все же советов проси… Город я укрепил… Наполовину дубовым от батюшки принял, белокаменным его сыну сдаю. Сама покуда, – и он потом, – мастеров заморских вы к себе маните, крепите и украшайте город… Да и посады тож… Особливо торговый. Торговыми людьми, как и ратными, земля крепка. Эх, рано смерть идет… Задумано-почато дело у меня… Стены там круг посадов, как и круг города, такие ж поставити… Шигоня, ты знаешь… Митя… – обращаясь к Головину, сказал он, – у тебя столбцы все: сколько на что серебра потребно… Скажешь… А то бы никто на свете Москве не страшен был за четверной каменной стеной, за молитвами угодников Божьих… Да и звонницу мою новую, великую, что в прошлый год я закладал, – довершите… на помин души моей… Колокола тамо есть знатные… Вон Фрязинский в полтыщи пуд… Да в тыщу пуд его же… Недаром пусть наш град стольный, аки третий и непреходящий вовеки царственный град Рим, ото всех стран, ото всех народов православных почитается… Вырастет сын – попомните ему эти слова мои… Да, на «берег…», на «берег царства»[3], на Оку, добрых воевод посылать… И сторожу… Да… еще…
Но тут забытье овладело больным… Елену с детьми увели… Пора посхимить умирающего. Явились попы и митрополит для свершения обряда. Всю ночь они так и не уходят из дворца. Принесли переманашку, рясу… Возложили на Василия… Творят молебны.
Уже началось моление, когда Василий очнулся… У него Евангелие и схима на груди. Рад государь! Умрет иноком.
– Время сколько? – спросил он.
– Четвертый скоро! – отвечал кто-то. – Гляди, к заутреням скоро ударят.
– А… ныне отпущаеши! Одиннадцатой заутрени не услышу я… – залепетал слабеющими устами Василий.
Перекреститься хочет – рука отнялась… Шигоня поднял ему руку, и Василий перекрестился.
Через полчаса его не стало.
Пока плакальщицы и богомолки выли и голосили, чуть княгиню не потревожили, на миг уснувшую, – в это время митрополит сам омыл тело царя и, облачив, уложили Василия на возвышении в соборе. Под заунывный звон колоколов еще до рассвета потянулся народ без конца к соборному храму Пречистыя Богородица, что в Кремле.
Здесь же, на площади, как разноцветные волны колебались утром 4 декабря ряды полков княжих в разноцветных кафтанах. Белое знамя передовому полку и хоругвь белая… А там – и зеленые, и пурпурные, и лазоревого цвета хоругви и кафтаны, колпаки блестящие… На хоругвях – и иконы, чудно вышитые, и орел византийский, приданое Софии Палеолог, матери Василия Ивановича… И драконы огнистые, и всякие страшила… Стройно подходят и равняются полки…