— Не опала постыдна, а преступление! — перебил его Даниил. — Чем виновен Туров? Обличением Захарьиных. Не оскорбись, Курбский! Знаю, что царица тебе ближняя сродница, но и ты знаешь, что её братья всему виною. Я не узнаю Иоанна. Он верит Захарьиным. Но где был Сильвестр, что делал ты, Алексей, — любимец, друг царя? Или забыл Иоанн, что не Захарьины, а ты с Сильвестром открыл ему стезю, достойную величия царского? Чем заслужил ты ненависть? Чем навлёк клевету?
— Не дивитесь, — отвечал Алексей Адашев, — что сияние царской дружбы, падая на юношу, не знаменитого родом, раздражило честолюбцев. Захарьины могли сетовать на возвышение Адашева и силу Сильвестра. Они возмутили подозрением спокойствие Анастасии; внушили, будто бы Сильвестр и Адашев, тайные недоброжелатели ей, ждут только кончины царя, чтоб посягнуть на измену сыну царицы и предать трон князю Владимиру Андреевичу.
— Тебя ли подозревать, — сказал Курбский, — когда целью всех дел твоих было благоденствие России и слава Иоанна?
— О други, что говорите обо мне, когда и Сильвестр устранён от Иоаннова сердца. Беседы его стали в тягость царю! Иоанн, стыдясь уже слушать советы от бывшего священника новгородского, забыл в нём мужа, который во время бедствия предстал ему вдохновенный истиною, и, мудрый опытом, тринадцать лет поддерживая кормило правления. Сильвестр, видя, что время его миновало, с лицом светлым благословил Иоанна и отошёл в обитель пустынную.
— Иоанн не совсем ещё изменился к тебе, — сказал Даниил, — если по навету Захарьиных он желал удалить тебя, то для чего же почтил званием воеводы большого полка?
— Огонь светильника, истощаясь, ещё вспыхивает — и угасает. Иоанн отказал просьбам и слезам моим о прощении Турова... «Он не чтит царского рода, — сказал государь, — он раб-зложелатель. И ты, — продолжал он с гневом, — неблагодарный любимец, хочешь мне преграждать пути к славе моей!» Тогда он напомнил слова мои, что благоденствие России не требует разорения Ливонии. — «Государь! — отвечал я. — В царской думе я говорил как призванный тобою к совету, но, как слуге твоему, дозволь мне пролить мою кровь за тебя в войне ливонской». «Иди воеводою с князем Мстиславским», — так сказал Иоанн, — и Адашев с вами.
— А зависть и злоба не дремлют! — сказал Курбский. — Кто заменит царю тебя и Сильвестра? Пылкое сердце Иоанна любило добродетель, но опасно волнение кипящих страстей его.
— Анастасия успокоит их, — отвечал Алексей Адашев.
— Нет, она доверяет братьям своим, — сказал Даниил, — и Туров — жертва мести их...
— Он великодушно переносит бедствие, — проронил Алексей.
— Нет, я не могу этого так оставить, — сказал Даниил. — Я поспешу в Москву, паду к ногам Иоанна, покажу ему раны, которые понёс за него в полях казанских, в степях ногайских, и когда первый я вторгся в Крым и заставил трепетать имени Иоаннова там, где русская сабля ещё не обагрялась кровью неверных! Я сниму золотые с груди моей и буду просить одной награды — оправдания невинному старцу; или разделю с ним жребий его, или царь с него снимет опалу...
— Успокойся! — сказал Курбский. — Иоанн вспомнит Адашевых. Обратимся к самой Анастасии для защиты Турова. Усыпим зависть братьев её дарами от корыстей ливонских. Ещё есть надежда.
ГЛАВА V
Великодушный пленник
Крепкий Феллин был оградою Ливонии: Адашев обдумывал средства овладеть им. Между тем в русский стан дошёл слух, что Фюрстенберг для охраны военной казны и запасов хотел отправить их в Гапсаль, лежащий у моря. По совету Алексея Адашева, воеводы разделили войско. Одна часть полков с воеводою Барбашиным должна была обойти Феллин и преградить путь Фюрстенбергу; другая, сильнейшая, пошла вдоль берега глубокого Эмбаха, а по волнам на судах потянулись тяжёлые картауны[11], грозящие Феллину.
Барбашин спешил, невдалеке уже чернели городские башни Эрмиса; июльское солнце палило, пар подымался с хребтов усталых коней. Между тем в Эрмисе ландмаршал Филипп Бель с немногими, но храбрейшими рейтарами и черноголовыми витязями нетерпеливо ожидал случая к победе — и, сведав, что русское войско показалось на поле перед Эрмисом, налетел на передовые отряды. Стражи ударили тревогу; но Бель, опрокинув их, вторгся в середину войска — и загремела отчаянная битва. Далеко слышались треск оружий и крики сражающихся. Вожатые ополчения Алексея Адашева поспешили из-за леса на шум битвы, и воевода, быстро обойдя неприятелей, окружил, стеснил изумлённого Беля. Сколько ни порывался храбрый ландмаршал, разя и отражая, сколько ни отбивались шварценгейнтеры, закрываясь щитами, отличёнными головою Мавра, но щиты их разлетелись в куски, чёрные брони иссечены, голубое знамя растерзано. В русских полках раздался клик победы, и Бель по трупам своих и россиян, вырвавшись из сомкнутых рядов, понёсся к городу на быстром коне; но за ним ринулись русские всадники. Его настиг сильный Непея, слуга Алексея Адашева, и, богатырскою рукою удержав его коня, взял в плен знаменитейшего мужа Ливонии.