— Что скажешь ты? — спросил Курбский, когда Адашев дочитал письмо.
— Друг! — отвечал Алексей Адашев. — Помнишь ли ты пение при гробе брата твоего, храброго князя Романа? Так житейское море воздвизается бурею напастей. Не скорби, Даниил!
Даниил Адашев, погруженный в мрачное размышление, как бы пробудился при сих словах.
— Но в чём обвиняют меня? — спросил он.
— В чём обвиняют! — сказал Курбский. — Ты — брат Адашева, ты — зять Турова; а здесь примечают за всеми нашими действиями, передают все наши слова...
— Пусть передают! — воскликнул Даниил, — я сам предстану пред Иоанном, открою чувства души моей. Унижение тяжелее смерти.
— Отложи до времени отъезд твой, — сказал Алексей...
— Чего мне ожидать? Ты знаешь, какие вести получил я: жену мою три месяца не допускают в темницу несчастного отца, и безвестность о нём истомила её. Она не встаёт с одра болезни. Все меня призывает в Москву. Я уже писал к Иоанну и жду его слова.
Через несколько дней некоторые из жителей Феллина увидели трёх русских воевод, выехавших в поле за городские ворота. Всадники пронеслись так быстро, что нельзя было разглядеть их внимательно, но можно было заметить, что один из них был без панциря, в чёрной одежде; чело его закрывали долгие волосы; но на груди, в свидетельство доблести, блестели золотые. Отъехав далеко по долине, два спутника прощались с ним; нельзя было разобрать их слов, но долго прощались они; наконец третий с усилием вырвался из объятий их, хлестнул коня и помчался в пыльную даль. Тогда двое других поворотили обратно к Феллину, и когда любопытные ливонцы спросили проходящих воинов о них, то услышали славные имена Курбского и Адашева.
— Так это царский наместник Феллина? Это добрый Адашев? — говорили ливонцы, смотря на Адашева.
Часто прихотливая рука владельца полей заставляет светлый источник переменять течение, но где ни появляется он — везде благотворит земле. Удалённый от двора царского в город ливонский, Адашев по-прежнему благотворил человечеству. Несколько городов ливонских хотели добровольно сдаться ему. Так торжествовала добродетель; но зависть гонителей желала торжествовать и над нею. Новые успехи Адашева причтены были к новому его чародейству. Внезапно повелел Иоанн заключить его в Дерпте и содержать под стражей. Содрогались воеводы, сетовали воины; далеко за стены городские провожали Адашева благодарные феллинские жители.
Уже не было при нём никого из друзей; Курбский расстался с ним, ведя воинов на ратные подвиги.
Только два верных служителя: добрый Непея и Василий Шибанов, любимый слуга Курбского, оставались при Адашеве в башне дерптской, где суровые татарские стражи стояли у всех выходов и свет дня тускло проникал в толстые стены сквозь толстые решётки. Силы Адашева ослабевали, ещё крепился он, превозмогая терпеливо болезнь, но столько быстрых переворотов, столько перемен неожиданных наконец победили изнеможением твёрдость его...
Прошёл уже месяц со дня его заключения. Несколько дней служители замечали в нём какое-то уныние. В одну ночь Шибанов разбудил своего товарища.
— Непея! Боярин с кем-то разговаривает.
— Тебе так послышалось, — сказал Непея, — не меня ли зовёт он? — И бросился в покой Адашева.
— Откуда прибыли послы, и желают ли вступить в переговоры? — спросил Алексей Адашев вошедшего служителя.
Непея замер, не веря глазам своим.
— Я имею власть принять и отвергнуть предложения их, — сказал Адашев и посмотрел на Непею. — А, мой добрый слуга. Не ты ли захватил Беля? Жаль мне старца, но я буду умолять о пощаде его.
— Он казнён, — сказал Непея, вздохнув и покачав головою.
— Что говоришь ты! Он казнён! — воскликнул Адашев, силясь приподняться с одра. — Казнён! — повторил он и, закрыв руками лицо, отчаянно бросился на скамью.
Непея перекрестился, не спускал глаз с доброго своего господина и плакал.
Адашев умолк, но лицо его горело, он метался. Шибанов тосковал с Непеею, и оба не отходили от больного.
На другое утро Адашев, казалось, опомнился.
Шибанов подал кружку воды.
— Нет, — сказал Адашев, — вода не утолит моей жажды. Подай свиток!