— Так, но печаль неосторожна в словах. Помнишь ли, что говорил ты над прахом Адашева?
— Что говорил я? Не помню слов моих; и мог ли я помнить себя у могилы Адашева?
— Ты сказал, что осиротело отечество, могут и это прибавить к твоему обвинению.
Владимир задумался.
— Ещё одно смущает меня, — сказал он, — грамота, которую я привёз к тебе от князя Курлятева.
— Но в тот же день ты вступил в Коломенскую десятню под знамёна Даниила Адашева. Грамота осталась у него, и при мне Даниил бросил её в огонь. О чём ты вздыхаешь, Владимир?..
— Какое-то худое предчувствие тревожит меня.
Пламя костра осветило приближающегося всадника.
Курбский узнал его и тихо сказал Владимиру:
— Не считать ли худым предчувствием встречу с воеводой Басмановым?
— Не ждали тебя, князь! — закричал Басманов. — Что тебя привело сюда? Не задумал ли помогать нам?
— В чём? — спросил Курбский. — Если винить невинного, то я не вам помощник.
— Невинного? — сказал Басманов. — Не всякий ли прав, кто служит не царю, а Адашевым?
— Не говори об Адашевых. Один уже в земле, другой в опале. Но если любить их есть преступление, то и войска, и вся Москва полна преступниками...
— От царских очей ни один преступник не утаится, — резко сказал Басманов.
— От Божьей руки ни один клеветник не скроется, — тем же тоном проговорил Курбский.
— О ком ты, князь, говоришь?
— О тех, которые тайными путями собирают на ближнего стрелы невидимые, прислушиваются к шёпоту досады и скорби; каждому слову дают противное значение, каждую речь превращают в злонамеренный умысел с тем, чтоб на гибели других основать своё счастье...
— Кто посмел снять цепи с оскорбителя царского? — вскрикнул Басманов татарскому голове, указывая на Владимира.
— Я! — сказал Курбский.
— Выше голову, юноша! — сказал Басманов Владимиру с язвительной улыбкой. — Храбрейший воевода взялся быть твоим заступником.
— Басманов, не говори так...
— Не угрожай мне, князь Андрей Михайлович, предки мои не слыхали угроз от твоих предков.
— Не считайся со мною в старейшинстве, — сказал Курбский. — Дед и отец твой призывали в молитвах святого моего прародителя князя Фёдора Ростиславича, а ты всегда стоял ниже меня в воеводах.
Воеводы сошли с коней пред раскинутым шатром князя Мстиславского, окружённым вооружёнными всадниками.
Мстиславский не мог скрыть досады при нечаянном прибытии Курбского. Он не желал иметь его свидетелем своих неудач и тем более не желал уступить ему славы взятия Вейсенштейна. Мстиславский знал, что ревельцы с боязнию ожидали приступа русских, не предвидя надёжной обороны, но не уходил от Вейсенштейна. Воины ослабевали в трудах, наряды гибли в болотах, запасы истощались, но, раздражённый неудачами, Мстиславский хотел одолеть Вейсенштейн и природу. Ему недоставало искусства и мужества Курбского. Неудивительно поэтому, что он встретил Курбского с холодностью и выслушал его с негодованием.
Владимир стоял среди суровых татар, готовых, по одному мановению военачальника, занести убийственное железо над своей невинной жертвой.
— Князь Курбский, я не ведаю, кто здесь первый воевода? — сказал Мстиславский.
— Тот, кого прошу я, — отвечал почтительно Курбский.
— Ты просишь и повелеваешь! — воскликнул Мстиславский. — Не я, но ты снял оковы с оскорбителя царского.
— В чём оскорблён государь?
— То царь и рассудит, — сказал надменно Мстиславский, — не имею времени с тобою беседовать.
Он повелел воинам наложить оковы на Владимира.
— А ты, — продолжал он, обратясь к татарскому голове, — как дерзнул преступить мои повеления, допустить снять с преступника цепи?
— Моя вина... — едва мог промолвить татарин, преклонясь пред Мстиславским.
— Посмотрю я, кто с тебя снимет цепи, — сказал Мстиславский и повелел заковать его.
— Если ты воевода, чтоб только налагать цепи, — сказал Курбский, — я не дивлюсь, что ты несчастлив в осаде Пайды. Нужно заслуживать любовь подвластных, чтоб легче было повелевать ими.
Мстиславский затрепетал от гнева; но укоризна была столь справедлива, что он смутился, не находя слов возразить. Басманов отвечал за него.
— Князь, Андрей Михайлович, не тебе так говорить старейшему и саном, и родом.
— Оскорбляя меня, — сказал Мстиславский, — ты оскорбляешь царя, который облёк меня властью.
— Не думай, что мудрый царь оскорбляется правдой, — сказал Курбский.