— Слава Богу, царскому разуму и твоему святительству, — отвечал диакон, преклоня голову, — а мы с Петром Мстиславцем во всю жизнь делатели на пользу церкви святой и царству православному.
— Бумага добротная, буквы чёткие и оттиск тщательный. Зрение моё от старости притупилось, но печатное слабым глазам моим легче читать.
— Посетуют, владыко, списыватели книг церковных...
— Посетуют и замолчат! Не жертвовать же общею пользою выгоде их. О, если б Бог сподобил нас так напечатать всю Библию!
— И жития святых отцов, труды твоего преосвященства.
— Четьи-Минеи? Да, не забылось бы имя наше и в позднейшие лета! Келейник, подай чару мёду отцу диакону.
— За здравие владыки! — сказал Иоанн Фёдоров, подняв высоко чару, поднесённую на серебряном блюде.
— Пей за художников книжного дела! — весело сказал митрополит, благословив чару.
В это время служитель пришёл сказать митрополиту, что чудовский архимандрит Левкий желает его видеть и ждёт приказа владыки.
— Левкий? — повторил митрополит с неудовольствием. — Избавит ли. Бог от кознодея! Не хочу видеть его в саду моём. От дыхания его повредятся плоды мои. Приходи ко мне завтра, отец Иоанн, тогда, как распустишь учеников из училища.
Митрополит встал и, сопровождаемый диаконом, вышел из сада. У крыльца палаты встретил его архимандрит смиренным поклоном. Бодрый здоровьем, Левкий сгибался под чёрною рясою; лицо его было бледное, но полное, глаза быстрые и усмешка лукавая. Начиная говорить, он потуплял глаза в землю, часто вздыхал, но и в тихих речах его обнаруживались порывы страстей; в самой холодности можно было приметить пламень злобы.
— Не опять ли от царя? — спросил митрополит, дав знак идти за ним в образную.
— Не от его величества, а по церковной потребе.
— Хорошо, Левкий, что подумал о церкви. Ты проводишь целые дни в царских чертогах.
— Ох, не по заслугам государь меня, многогрешного, жалует. Но ты пастырь церкви, ходатай милостивый.
— С чем же пришёл ты?
— Утруждаю твоё преосвященство. Заступись за святую обитель, не дай в обиду по духовной грамоте Данилки Адашева.
— Адашева? — переспросил митрополит. — Помяни Боже страдальца! Не вздыхай, Левкий, ты, Захарьины и Басманов погубили Адашевых...
— Преосвященный владыко, волхвование погубило их. Царских злодеев Бог обличил.
— Волхвование! — повторил митрополит, сев на скамью и покачав головой. — Спаси Господи от волхвов и наушников.
— Известно, владыка, что лютые зелья найдены у Турова: он подбросил их царице, а ссужали Адашевы.
— Правда ли, Левкий?
— Вассиан и Мисаил заверят крестным целованием у чудотворцова гроба. Царица скончалась бездетной; хотелось Сильвестру и Адашевым править царством и волею державного государя, а Марья-чародейка помогала им!
— Не мешаюсь в дела мирские, но много, Левкий, принял ты греха на душу!
— Царь рассудил... — начал Левкий.
— Бог рассудит, — перебил его митрополит, — и взыщет невинную кровь.
Макарий подошёл поправить светильню лампады, горящей пред иконами. Лампада ярко вспыхнула пред потемневшим лицом архимандрита, и внезапный блеск её осветил лик небесного мстителя.
В это время послышались шаги, Левкий оглянулся и увидел князя Курбского.
Не ожидал Курбский встретить здесь виновника гибели Адашевых, не ожидал и Левкий увидеть князя. Он не мог вынести взгляда Курбского, невольно вздрогнул и опустил глаза в землю.
Митрополит приветствовал князя словом Евангелия: «Благословен грядый во имя Господне!»
Курбский поцеловал руку первосвятителя и сказал:
— Господь отнял от нас своё благословение. Лесть и клевета обошли нас, владыко, нет правды в мире, нет мира в сердцах!
— Мир вам! — сказал митрополит, осенив его крестным знамением.
— Святитель, меч губит невинных.
— Господь всем воздаст! — сказал митрополит, указывая на образ страшного суда, им самим написанный.
Образ этот стоял на станке, ещё не оконченный митрополитом. Трудясь с жаром духовного красноречия в описании святой жизни и чудес угодников Божиих, митрополит Макарий усердствовал сам изображать лики их так, как представлялись они его воображению. Сей труд служил отдыхом для неутомимого архипастыря. При возникающем гонении на невинных, Макарий, не однажды возвышая голос свой в царской думе, но не видя успеха и считая для себя неприличным вступаться далее в дела светские, желал представить безмолвный урок сановникам и, после кончины Алексея Адашева, начал писать образ страшного суда. Не скоро митрополит надеялся кончить сию икону; но уже можно было видеть главные части образа — праведников и мучеников, призываемых Спасителем в царство славы, и беззаконников, поглощаемых геенским огнём.