Вечером вокруг Марии собрались боярыни и дочери их в богатых нарядах, пестреющих радугою всевозможных цветов: одна перед другою старались веселить царицу играми, песнями, но Иоанна тут не было. Царь остался в своей палате, в кругу любимцев и приближённых бояр, и с князем Юрием сидел за столом на бархатном полавочнике. В углу палаты, на другом столе, сработанном новгородскими мастерами и поддерживаемом резными позолоченными медведями, протянувшими лапы один к другому, стояли на парчовой скатерти две ендовы с крепким мёдом, принесённые четырьмя чашниками. Между царедворцами были Левкий и Вассиан. Одни из гостей подходили к Иоанну, иные стояли поодаль, примечая каждое его движение, и становились то угрюмыми, то весёлыми, смотря по тому, хмурился или смеялся царь. Разговор перелетал из края в край палаты, но более всех говорил Василий Грязной, по должности своей тешить шутками Ионна.
— Царь государь, — сказал он, в лето 7068 от сотворения мира подарил своего шута, Василия Грязного, золотым колпаком, а в 69-е лето, на своей царской радости, не пожалует ли большим кругляком?
Грязной показывал на золотую медаль, отличие знаменитых воевод.
— Пожалуй его, Симеон Бекбулатович, — сказал царь любимцу своему, молодому татарскому царевичу.
Симеон отгадал мысль Иоанна, и шут от его толчка перевернулся на земле несколько раз при громком смехе бояр.
— Доволен ли жалованьем? — спросил Иоанн.
— Челом бьёт на милости Васька Грязной, лишь бы не подчивал его, как немецких послов.
— А разве не весело пировали?
— Сам знаешь, прислуги было много, блюда золотые, а все пустые.
— Как ни честили дорогих гостей, — сказал с усмешкою князь Мстиславский, — что честь, когда нечего есть!
— То правда, — сказал князь Юрий Васильевич.
— Немцы пыхтели, краснели, — продолжал Грязной, — а я-то упрашивал...
— Как Эзопова лисица журавля, — сказал Иоанн, — ты сказал бы по-немецки: за пустое пустым и платят; дани не присылали, а послы их к нам рыщут.
— Так и за подчиванье не взыщут, — прибавил Грязной.
— Поделом немцам! Землёю богаты, а мужеством скудны, — сказал Шереметев.
— И горды, — прибавил князь Горенской.
— Все рыцари их ходили как князья в светлой одежде, — заметил Мстиславский, — а жёны в храм Божий без атласного платья не шли.
— Зато святая Русь одолела немцев, — сказал князь Горбатый.
— Святая Русь! — сказал Грязной. — А спроси, князь, кто строил нам соборы, — ан все немцы, то Аристотель, то Алевизо.
— Твои немцы из итальянской земли, — сказал Шереметев.
— Мне всё равно, — возразил Грязной, — домовой ли в доме, леший ли в лесу, всё тот же бес.
— Репнин ли, Горбатый ли, все адашевцы, — сказал Вассиан на ухо Басманову, а тот повторил Иоанну.
— Бог и слепых умудряет, — сказал князь Горенский. — Немец же выстроил Покровский собор, а как красив!
— Малые главы прижались к большой средней, как дети к матери, — сказал Шереметев.
— Как мы, твои богомольцы, около тебя, государь! — сказал Левкий Иоанну.
— Так, государь-братец, — подтвердил Юрий Васильевич.
— Он и построен в память взятия Казани, — сказал царь, — где со мной были храбрые... — Тут он остановился.
— Вольно тебе было, государь, — подхватил Грязной, — не взять меня под Казань; я дело бы справил не хуже, чебурахнул бы хоть какого великана.
— Как Курбский татарина Янчуру? — спросил Репнин.
— Не о поганых речь, — сказал Грязной.
— Тебе ли так говорить? — заметил князь Александр Горбатый. — Вспомни, что Курбский — оберегатель святорусской нашей земли.
— Да, — сказал, вслушавшись, Грязной, — медведь медовые улья стережёт, только уцелеет ли мёд?
— Этого медведя давно бы пора в зверинец, — сказал небрежно Фёдор Басманов.
— В Ливонии побрал несметные корысти! — проворчал Алексей Басманов.
— Неправда, одна корысть его — слава, — возразил с твёрдостью Репнин.
— Смотри, пожалуй, лисица по волке порука, что овечек берег! — воскликнул Фёдор.