— Да заслужит за вину свою послушник Адашевых! — сказал Иоанн.
Впрочем, уже не доверяя Курбскому главного начальства, он избрал старейшими воеводами бояр, ему неприязненных.
Княгиня страшилась и подумать о разлуке с супругом.
— На горе мне оставаться! — говорила она ему. — Позволь мне с сыном ехать за тобой в Псков!
— Гликерия, — сказал князь, — не в обычай жёнам сопровождать воевод в их ратных походах.
— Друг мой, князь Андрей Михайлович, не стало родных моих, а без тебя мне весь свет опустеет; умру я с тоски!
— Подумай, Гликерия, что скажут, когда увидят в военном стане сына и жену Курбского.
— Позволь мне видеть Псковопечерский монастырь, помолиться о Спасении твоём! Разве жёны воевод не ездят на богомолье? Вспомни, что ты сам обещал свезти меня к печерским угодникам.
— Добрая жена! Не одно благочестие внушило тебе эту просьбу. Знаю, что ты боишься за меня.
— Так не скрою, — отвечала княгиня. — Всё принуждает меня следовать за тобою, опасение и любовь. Боюсь твоего пылкого сердца. Кто без меня успокоит тебя? Юрий, проси со мною отца твоего!
Курбский согласился, чтобы Гликерия, чрез несколько дней после отъезда его, в сопровождении Шибанова отправилась с Юрием из Москвы в Псковопечерскую обитель, поручив юную свою питомицу княгине Евдокии Романовне, супруге князя Владимира Андреевича. Курбский снял со стены древнюю прародительскую броню, облёкся в доспехи и, простясь с родными и друзьями, выехал из дома, но на пути к своей ратной дружине посетил митрополита Макария.
С радостным лицом вышел к нему старец-первосвятитель.
— Знаешь ли, князь, — сказал он, — какой гость в доме моём? Ты не ждал его видеть, а он уже спрашивал о тебе.
— Святой владыко! Не возвратился ли Феодорит? — спросил с радостью Курбский.
— Пойдём и увидишь, — сказал митрополит, подавая ему руку, и, поддерживаемый князем, отворил дверь в тёплые сени и повёл его по деревянной лестнице в верхнюю светлицу.
Дверь была не заперта. Несколько человек стояли там; Курбский, не замечая их, бросился к сидящему иноку, убелённому сединами, но ещё бодрому видом. Инок обернулся, увидя вошедших митрополита и князя Курбского, хотел встать, но воевода не допустил.
— Возлюбленный старец, отец мой духовный! Как сладостно мне узреть тебя, как прискорбно было не видеть честных седин твоих!
— Здравствуй, любимый сын мой духовный! Привет тебе от святого гроба, от животворящего креста Господня. Но зачем ты, первосвятитель, привёл его? Не в труд бы мне сойти к вам; здесь у меня тесно.
— Князь не осудит, — сказал ласково митрополит, — здесь все люди Божии.
— Так, владыко, — отвечал Феодорит, — это мои ближние братья; скудны они, но Бог-Промыслитель мне посылает на их долю.
Митрополит окинул взором стоящих, и все с благоговением поклонились ему до земли. Возведя взоры на Макария и чтя в нём верховного пастыря церкви, они безмолвствовали. Митрополит не в первый раз видел, что гость его, не утомляясь трудами и долгим странническим скитанием, пользовался каждой минутой для благодеяний, называя себя слугою всех.
— Время отпустить их, — сказал Феодорит.
Затем он разделил между бедными несколько просвир и, взяв полную горсть серебряных денег из кожаного кошеля, встал и каждому подавал, во имя Господне, сколько внушали ему сострадание и прозорливая внимательность. Тогда дети и старцы, забыв присутствие митрополита, бросились целовать руки и одежду инока, но Феодорит, поспешно отстранясь, сказал:
— Братья и дети, благодарите Божий промысел, а не меня, грешного скитальца; не моё добро раздаю, а что Господь послал вам чрез раба своего.
И все набожно стали молиться пред иконою, и с восторгом благодарности вышли из светлицы. Тогда черноризец, сев с двумя своими духовными сыновьями — митрополитом и Курбским, радостно с ними беседовал.
Курбский расспрашивал его о недавнем путешествии в Царьград и удивлялся, что Феодорит, при самой глубокой старости, в ничто вменяет труды.
— Вспомни, — сказал Макарий, — сколько он странствовал; тринадцати лет оставил родительский дом и пошёл на Соловки жить среди студёного моря, но учитель его был учеником святого Зосимы Соловецкого.
— О, сколько Бог послал тебе благодати, отец мой! — говорил Курбский, обратясь к Феодориту. — Ты видел и Александра Свирского?