Через несколько дней князь Курбский встревожен был вестями из Москвы; он узнал от прибывшей в Псков супруги своей, что новые жертвы безвинно гибли по подозрениям Иоанна и проискам любимцев царя. Часто приходил он в собор, освящённый славными воспоминаниями для псковитян, поклоняться останкам доблестных князей Гавриила и Довмонта, искал утешения веры, но едва мог укротить порывы оскорблённого сердца. Казалось, невидимые зложелатели человеческого спокойствия старались отравлять мир души его. До него беспрестанно доходили слухи об угрозах Иоанна и новых бедствиях. Терпя оскорбления, видя опасность, Курбский, по убеждению супруги, обращался к митрополиту Макарию и к новгородскому архиепископу Пимену, просил их напомнить Иоанну о заслугах его, но заступничество первосвятителей только отдаляло, а не отвращало жребий, ему грозящий. В Курбском погасла уже преданность к Иоанну, смутные мысли овладевали душой его. Он таил свои намерения, но, встречаясь с Салосом, всегда чувствовал замешательство; взор этого старца, казалось, проникал в сердце Курбского, угадывал борение мыслей его.
В один летний день князь, осматривая шатры воинов сторожевого полка, расположенные на лугу за Предтеченским монастырём, увидел Николу, спящего на хворосте возле монастырской стены.
— Никола спит на хворосте! — сказал он сопровождавшим его. — Немного нужно для доброго старца, он блажен в нищете своей, но здесь жарко, солнце печёт, ноги его обнажены!
Юродивый открыл глаза и поднялся с хвороста.
— Хорошо уснуть на солнышке! — сказал он Курбскому. — Хорошо жить под Божьим кровом!
— Здравствуй, старец! — сказал Курбский.
— Холодна рука твоя, Андрей, но горячо сердце; хлад в мыслях твоих, пламень в душе твоей. Прощай!
— Куда же идёшь ты?
— Если хочешь, пойдём со мной, — сказал Салос. — Авось не собьёмся с дороги, прибавил он с таинственным видом.
— Пойдём, — отвечал Курбский, желая знать, что скажет провидец.
Салос, взяв его за руку, медленно шёл с Курбским через поле.
— Был зной, а вот и облака! — сказал он. — Облака безводные, ветром гонимые. Смотри, вот деревья... немного осталось листьев.
— Листья их поблекли под зноем, облетели с ветром, — сказал Курбский.
— Мало в них крепости, — сказал Салос, и ты — сильный воевода, а нет в тебе твёрдости... Горько тебе, Андрей, но не спеши бежать, чтоб не набежать на зло!.. Солнце везде увидит тебя, где бы ни укрылся ты, а очи Господни тьмами тем светлее солнце!
— Не понимаю тебя, старец!
— Андрей! Ещё успеешь венчаться, когда жена твоя будет кончаться.
— Странны слова твои.
— Сетует на тебя, горько сетует предок твой, князь Феодор.
— О чём сетует он?
— Напрасно! Ты князь и боярин, сердце твоё не должно знать смирения; предки твои святые, и ты должен мстить за обиды. Но смотри, чтоб меч твой не грянул бедой на тебя.
Курбский содрогнулся, поражённый прозорливостью юродивого.
— Разве ты знаешь мысли мои? — спросил он.
— Смотри, вот косогор, — сказал Салос. — Разве я не вижу его? За косогором долина, всё молодой лес да кустарник, а есть и старые дубы... Эге, да вихрь подымается в поле. Андрей, смотри, как мягкая трава стелется, как ветер обрывает листья и кружит их по воздуху... Смотри, мчатся с пылью и прахом! Слабые листья.
— Будет буря! — сказал Курбский. — Чёрные тучи разостлались по небу.
Салос шёл безмолвно, опираясь на посох.
— Гроза близка, отец мой.
— Да, но крепкий дуб стоит под грозою, не трогаясь с места.
В это время сильный вихрь ударил из тучи, опрокинул пред собою деревья, заскрипел дуб... Вдруг небо засверкало стрелами разлетевшейся молнии, и гром разразился с ужасною силою, как будто небо обрушилось на землю.
Оглушённый ударом и ослеплённый блеском, Курбский остановился и несколько минут думал, не зная, куда идти. Наконец он оглянулся на Салоса.
— Смотри, — сказал юродивый спокойно, как бы продолжая прерванную речь, — дуб этот, сломленный вихрем и опалённый молнией, не переброшен, как лист, на чужое поле, но пал на том же месте, где вырос. Честно его падение пред Господом!
Сказав это, он благословил расколовшийся дуб, бросясь в кустарник, скрылся от глаз изумлённого Курбского.
Странные угрозы и песни юродивого немногих из жителей Пскова приводили в уныние; многие ещё не верили бедствию, не видя его и почитая слова юродивого расстройством ума. Салоса уважали за благочестие, но смеялись над его песнями. Нравы псковитян в это время отклонились от непорочности предков; богатство ввело роскошь, и новгородское удальство приманивало псковитян подражать буйству Новгорода, слывшего в народе старшим братом Пскову.