Архелай имел все основания рассчитывать на покровительство Ливии, но проходил месяц за месяцем, а из Рима не поступало никаких вестей. Неужели надменная заступница заподозрила его в скаредности? Неужели не восхитилась рубинами и изумрудами из его подземной сокровищницы в Норе, о которой правда не знает ни одна живая душа — строителей-рабов и их охранников замуровала хитроумная подвижная скала, сконструированная греческим механиком. Догадливый грек заложил в основу своей разработки те же принципы, благодаря которым можно было приводить в движение театральную сцену для смены декораций. Механик получил щедрое вознаграждение, но добраться до Греции ему было не суждено — на первом же постоялом дворе, обильно поужинав вечером, он скончался во сне.
Мучительное ожидание сменилось паническим страхом; украшенная драгоценными каменьями тиара не лезла на голову, а безразличный вид римского всадника внушал ужас.
И все же усилия Архелая не пропали даром, подтвердив лишний раз его незаурядные способности к расчетам, когда результат прежде всего зависит от знания тончайших свойств противоречивой человеческой натуры. Счастливую весть доставил молодой римский патриций Гней Пизон Кальпурний. Его сопровождала свита из шести человек такого же юного возраста и, судя по небрежным манерам, это были отпрыски знатных патрицианских фамилий.
Франтоватый Пизон, надушенный, с завитыми локонами светлых волос имел при себе два послания: одно предназначалось Анцию Валерию, а другое — Архелаю. Первое — от Августа, второе — от Ливии. В первом настойчиво излагалась мысль о том, что следовало бы использовать дипломатические способности Архелая в переговорах с Парфией, что следовало бы извлечь пользу от его дружбы с восточными соседями и что эти политические цели гораздо важней простого подчинения Каппадокии Риму. «Пока же, мой дорогой Анций, нам было бы достаточно разместить в наиболее выгодных со стратегической точки зрения местах наши военные гарнизоны, а также подумать о прокладке новых военных дорог, чему Архелай по моим сведениям не только не станет препятствовать, но и будет всячески содействовать». О содержании второго письма Анций мог лишь догадываться по выразительным реакциям каппадокийского царя, который немедленно водрузил на свою крупную голову тиару и в тот же вечер закатил роскошный ужин, больше смахивающий на пир: Анций успел насчитать пятнадцать перемен блюд, после чего сбился со счета.
Глава 6
Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы
В назначенный день Анций въехал в Дамаск и уверенно направил коня в ту часть города, которая бросалась в глаза каждому путнику еще издали — невозможно было не обратить внимание на ряд красивейших домов из белого камня, образцов изысканного вкуса и редкой изобретательности, которые к тому же располагались на единственной во всей округе возвышенности. Присмотревшись, любопытный насчитал бы семь великолепных строений, а любознательный добавил бы к своим знаниям сведения о владельцах этих особняков, заставляющих не только восхищаться фантазией архитекторов, но и невольно задумываться о небывалых расходах на строительство, позволительных разве что избранным особам.
Анцию Валерию не было нужды гадать — он знал, что третий дом справа принадлежит сирийцу Николаю Дамасскому, почетному римскому гражданину, философу, хладнокровному знатоку искусств, укротителю собственных эмоций, который даже на комедиях Теренция или Плавта сидел с видом полнейшего равнодушия и не скрывал скуки на трагедиях Эсхила или Эврипида. Однако перечисленных достоинств (или недостатков) было бы явно недостаточно, чтобы содержать такой дом в Дамаске, не менее роскошный особняк в Риме, виллу на Капри поблизости от виллы Августа; имение в Байях, становившееся год от году дороже из-за растущих цен на землю и несколько имений в провинциях. Но и в этом случае Анцию Валерию не нужно было строить предположений — Николай Дамасский если и не владел душой Августа подобно Юпитеру-громовержцу, то по крайней мере держал ее иногда в руках, потеснив блистательного Мецената и пророчествующего Вергилия; и даже суровому Агриппе Марку Випсанию пришлось отступить на шаг, чего он не привык делать и что не сделал бы никогда, случись это на поле брани. В чем заключалась таинственная сила Николая Дамасского? На этот вопрос ни у кого из этих людей ответа не было, но еще более странным какому-нибудь наблюдателю показалось бы то, что никто из этих людей не задавался напрасными вопросами и не испытывал к любимцу Августа никакой неприязни, какая могла бы оказаться вполне уместной на фоне царивших нравов.
Впрочем, Анций, встречавшийся с Николаем Дамасским всего несколько раз в жизни, да и то мельком, не имел и тех шансов постичь необыкновенную природу сирийца, какими обладали все те, кто большую часть времени проводил на Палатине и у кого, казалось бы, были очевидные причины ломать голову в поисках разгадки и кто даже не пытался приблизиться к ней.
Возможно потому, что Анций наблюдал за римской жизнью издалека, ему иногда мерещилось, что он догадывается о чудесной силе влиятельного фаворита Августа. Чувство это было неопределенным, оно рождало смутное беспокойство и отчего-то призывало из небытия образ Спуринны, его непоколебимый взор, магические движения рук, бесшумную поступь, его тихий голос, которому невозможно было не повиноваться. Нечто похожее улавливал Анций в харизматической внешности Николая Дамасского, человека низкорослого, предпочитающего носить греческую хламиду[68] и ничем не примечательного с расстояния десяти-пятнадцати футов.[69] Стоило, однако, оказаться рядом с ним и человек начинал испытывать неуверенность в собственных силах, робость и непреодолимое желание подчиниться этому невзрачному сирийцу. Такой чудесной силой обладают немногие жрецы и это, казалось Анцию, делает Спуринну и сирийца похожими.
Николай ждал его и Анций не продлил ожидания сверх того, что делало бы это утомительным для хозяина.
— Надеюсь, дорога не слишком вымотала тебя, любезный Анций и мы без долгих предисловий сможем перейти к делу? Устраивайся поудобней, — тонкая кисть Николая вытянулась в сторону ложа из сикоморы,[70] покрытого толстой шерстяной тканью с вышивкой, изображающей охоту на кабана. Головы некоторых охотников и задние ноги кабана скрывали атласные подушки, фабрикованные тончайшей золотой проволокой.
— Не беспокойся, достойный Николай! Я полон сил и энергии, и готов выслушать тебя со всем вниманием.
— Ты и правда выглядишь, как неутомимый Марс, скучающий без схватки, что приводит меня в такое же восхищенье, как молва о твоих заслугах, которая намного опередила тебя в пути, хотя я нисколько не сомневаюсь в том, что ты превосходный наездник и смог бы посостязаться на равных с самим Иродом.
— Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы. Но так ли уж велики мои заслуги, как ты изволишь говорить, не иначе, как из доброты?
— Клянусь Юпитером, будь сейчас на моем месте Август, он произнес бы тоже самое. Впрочем, поручая мне встретиться с тобой, он наказывал передать тебе эти слова, что я и сделал с превеликим удовольствием, так как считаю их справедливыми в той же мере, в какой было бы справедливо отозваться на твою скромность известным изречением: каждый достойнейший человек предпочитает делать, а не говорить; слышать от других похвалы своим славным деяниям, а не самому рассказывать о деяниях другим.