Но если бы сами фарисеи сознавали начало больших перемен, то они, несомненно, не готовы были бы извлечь из такого понимания необходимые следствия. Ведь преданность Риму и римскому имперскому сознанию означала практически отказ от Высшего мира и признание Рима в качестве спасителя мира и также Израиля, в то время как истинное спасение Израиля должно иметь мессианский характер. Подобную жертву с их стороны немыслимо представить, поскольку народ склонился под ярмом Рима, но не видел себя частью языческого мира и не чувствовал себя с ним связанным. Царство, с которым он неразрывно связан, могло быть только одно царство Бога в конце дней, когда в качестве избавителя выступит посланец Божий Мессия из рода Давида и с ним наступит царство Израиля. По глубокому убеждению фарисеев, даже если перемены в Римской империи и вызванные ими последствия хороши для язычников, то Израилю невозможно участвовать в этом общем потоке.
Именно этим объясняется тот факт, все внешние политические успехи царя и его активные действия по улучшению благосостояния страны встретили решительное противодействие и вражду среди придерживавшихся крайних религиозно-националистических взглядов кругов фарисеев. Их влияние постепенно усиливалось к концу его царствования и стало доминирующим через несколько десятилетий после его смерти, о чём будет сказано далее. Пока что отметим, что именно их традиция в оценке личности и царствования Ирода возобладала в раввинистическом иудаизме.
Однако во времена правления Ирода существовали среди фарисеев и сторонники другой, более умеренной, традиции в иудаизме. Ведь, хотя при правлении Ирода эллинистические элементы укрепляли свои позиции, нельзя говорить о слиянии между высшими классами иудеев и эллинов. Даже в личной жизни не было признаков, что царь намеревался произвести какое-то слияние иудаизма и эллинизма. Более того, он строго настаивал на принятия иудейства теми, кто стремился вступить в семейную связь с его династией. Однако в целом, его претензии во внутренних делах были только политическими. Он не претендовал на пост Первосвященника, хотя бы потому, что по рождению не происходил из колена Левия. Для него было достаточно того, что он лично назначал на должность Первосвященника угодных ему лиц. Царю также, конечно, даже не приходила даже в голову мысль принять титул «наси», главы Великого Синедриона, поскольку его члены должны быть достаточно образованны для истолкования Закона, традиций старых мудрецов. Более того, после основательной чистки этого учреждения его отношение к нему переменилось. Это учреждение уже не судило гражданских или политических установлений и следило только за нарушением и соблюдением законов религиозного законодательства — Галахи, оно узаконивало интерпретацию старых законов и предписывало новые для всех приверженцев иудейского образа жизни в мире.
Понятно, что царь не мог позволить вождям Синедриона действовать враждебно против него, но он покровительствовал тем, кто воздерживался от этого. Великие законоучители Шемайя и Автолион, возглавлявшие Синедрион, сохранили свои посты после занятия Иродом Иерусалима в 37 году до н.э. Царь особенно доверял Шемайе, который был на его стороне во время его войны против Антигона, и он не сомневался в его верности.
Весной 31 года до н.э. Гилель, выходец из Вавилонии, становится главой Синедриона. Иосиф Флавий величает его Поллион (по-гречески — «старый» или «почтенный», в Талмуде он именуется Старый). Характерно, что Гилель прибыл в Иудею из Вавилонии в зрелом возрасте. Его учителями были Шемайя и Авталион, особенно первый, который придерживался принципа не искать «дружбы с власть имущими», и Гилель твердо соблюдал этот принцип. Он не проявлял особую угодливость Ироду, но и не был его противником. Он держался в стороне от политики, поскольку полагал, что только путь религии может быть судьбоносным и стать неразрывной частью жизненного пути людей{232}.
Как справедливо отмечает Цейтлин, именно благодаря такому молчаливому содружеству Гилель мог стать величайшей религиозной фигурой среди иудеев с библейских времен — может быть, даже за весь раввинистический период уже после него. И это несмотря на то, что Гилель был человеком мира, любившим человечество, антитеза твердому и порой суровому правителю Ироду. Скромный в своём образе жизни, он всегда искренне интересовался делами своих товарищей. Он не рассматривал законы и доктрины как абстракции, составленные для интеллектуальных манипуляций, полагая, что законы существуют для людей, а не люди для законов. Он старался сделать иудаизм живой религией, сокровищницей смысла и непоколебимой крепостью для спасения. Он расширил горизонт иудейской веры и открыл её для всех, желающих к ней присоединиться. Сохранился его ответ язычнику, готовому принять иудаизм, если законоучитель сможет раскрыть его сущность, пока вопрошающий стоит на одной ноге: «Не делай ближнему того, чего себе не желаешь. В этом заключается вся суть Торы. Все остальное толкование. Иди и учись»{233}. Более того, можно согласиться с Цейтлиным, что этот мудрец «оставил богатое наследие для евреев и через своего младшего современника Иисуса, на которого оказали влияние его идеи, и на всю западную цивилизацию в целом»{234}. Совершенно ясно, что только долгий период существования независимой Иудеи при правлении Ирода дал возможность для плодотворных трудов Гилеля и его школы.