Все с укором посмотрели на подгулявшего «царевича». Но тот, как ни в чём не бывало, улыбнулся и потребовал налить ему ещё горилки.
То ж и вам не в первой паны-атаманы! – с лёгкой усмешкой произнёс Оршанский староста, поднимая бокал с вином и предлагая всем выпить.
Атаманы Фёдор Бодырин и Гаврила Пан переглянулись, князь Иван Мосальский покачал головой, а польские шляхтичи Зенович, Сенкевич и Меховецкий, присутствовавшие на совете, склонили головы.
– Смоленский рубеж, зовсим блызко! Но в Смоленске много сторонников Шуйского и царских вийск. Посему выбрать потрэбно Брянск, ли Стародуб, – тихо произнёс пан Зенович.
Паны, слышавшие его, вновь склонили головы, и выпили здравицу за ясновельможного Оршанского старосту пана Андрея Сапегу.
Ещё несколько дней спустя пан Зенович и пан Сенкевич самолично проводили путивльское посольство к московскому рубежу по дороге, ведущей на Стародуб.
Весной 190… года граф Сергей Дмитриевич Шереметев за вечерним чаем на даче беседовал со своей давней знакомой. На этот раз темой их разговора был царь Василий Шуйский.
– Из Ваших работ, граф, видно, что вы невысокого мнения о Шуйском. А какой, по Вашему мнению, самый большой его грех как правителя? – спросила дама, отпивая чай из голубой чашечки.
– Сложно однозначно ответить на этот вопрос. Достигнув давно желанной власти, Шуйский столь же озабочен был желанием вытравить всё, что могло свидетельствовать о личности правителя, погибшего 17 мая. Подобно тому, как он же сумел достигнуть полного затемнения вопроса об Углическом царевиче… Совершив в 1606 году известное деяние, которому желал он придать значение законности и патриотического подвига, Шуйский столь же озабочен был созданием вокруг себя атмосферы сочувствия… – отвечал граф, накладывая варенье из вазы в блюдце.
– Да, Сергей Дмитриевич, ведь были же сочинения современников, оправдывавших Шуйского? – опережая окончание ответа, вновь задала вопрос дама.
– Разумеется, – наморщив лоб и переключаясь на иную сторону темы, отвечал, граф. – Шуйскому было необходимо создать вокруг себя кольцо сочувствующих ему писателей и прославителей. Это было необходимо, дабы сбить устремления желающих, напасть на подлинный след. Таким образом, вокруг нового правителя сложился круг «Шуйского похлебцев». К ним можно отнести и Варлаама с его «Изветом», и автора «Иного сказания», и даже иностранцев – Исаака Массу, и Петера Петрея. Среди них были и поляки, которые вступили в связь с Шуйским после переворота. Все они были, кто тайным, кто явным сторонниками нового царя.
– Помилуйте, Ваше сиятельство! Ведь именно Шуйскому пришлось вынести все тяготы, связанные с «Тушинским лагерем» под Москвой. Там во множестве были поляки, подвергшиеся унижениям и аресту в ходе переворота в Москве и с ожесточением рвавшиеся в Москву, будто бы горевшие желанием отомстить за Расстригу.
– Э, нет, сударыня! Причин мстить за Расстригу у польского правительства и у короля не было. Гораздо более негодовать должны были те, кто сочувствовал не только Расстриге, но и широкому замыслу на него возлагаемому; той объединительной идее, что сказалась путём двойного наследства короля Батория и Грозного царя. Провал этого замысла более всего должен был возмущать зарубежных его сторонников, так давно желавших свести с престола «шведского сына», а то и «отодраться» от Польши. В их лице мы видим православную русско-литовскую знать и панство. А если внимательно изучить документы Московского архива Министерства иностранных дел, то станет ясно, что таковыми являлись собственно элементы литовские и волынские…
– И выходит… – осмысливая сказанное, промолвила дама.
– Да, да… «Тушинский вор», главным образом, – создание этих недовольных.
Крещёного еврея Дмитро Нагия батюшка Фёдор Никольский, настоятель одного из лучших приходских храмов Могилёва, приказал высечь розгами и выгнать из дома. Хоть и толковый учитель церковно-славянского языка был этот Нагий, но любил иногда залить глаза вином иль пивом, да и покурить табаку. Ведь всего-то двадцать три года было молодому человеку и потому хотелось ему порой покуролесить и погулять. Правда, о возрасте своём знал он очень приблизительно.
Терпеть не мог отец Фёдор табачного запаха – «тютюна» – этого «зловредного зелья», что привозили купцы из Голландии и из Восточной Пруссии. Прежде чем выгнать из дома, велел отец Фёдор своим слугам дать учителю, «для просветления ума» десять розог. Розги всегда замочены были в кадке, стоявшей в сенях у батюшки в доме. Теперь Дмитро, поглаживая и слегка почёсывая изрисованную спину и поясницу, сидел в углу корчмы на лавке, и со слезами на глазах пил из грубой глиняной кружки пиво, купленное на последние гроши. Горестные мысли крутились в его голове и одолевали его душу. В мыслях своих был он откровенен перед самим собой и мыслями этими укорял Творца. А от того становилось ему на душе ещё горше и тоскливее.