— Идем, идем, потом насмотришься, — тормошил его Солнышко. — Нам еще выше, на самую крышу!
В самом углу чердака прямо от пола поднималась еще одна лесенка, даже без перил, ведущая к люку в потолке. Однако над люком оказалась не крыша, а еще один чердак, по-настоящему заброшенный, с низким неровным потолком, так что рослым парням, какими были Вася и Солнышко, приходилось передвигаться, согнувшись в три погибели, да еще и глядя под ноги, чтоб не споткнуться о кривые доски.
Лестницы здесь даже и не было — посреди чердака прямо на полу, под очередным люком, стояла какая-то тумба, или даже бочка, вспрыгнув на которую и потом слегка подтянувшись, можно было оказаться на крыше.
Башенка, с улицы казавшаяся почти игрушечной, вблизи выглядела очень внушительно, да и шпиль смотрелся совсем по-иному — с грозной устремленностью вверх. Но куда более изумило Василия другое — прямо на крыше, приткнувшись боком к башне, стояла хибарка, наскоро сколоченная из каких-то кривоватых досок и даже кусков фанеры. За маленьким скособоченным окошком виднелись простенькие занавески с веселым узорцем, а из крыши торчала труба печки-"буржуйки". Похожий домик был у Серапионыча, но докторская хижина находилась на краю полянки вблизи дороги на Покровские Ворота, а эта — прямо на продуваемой всеми ветрами крыше многоэтажного здания посреди города. В довершение сюрреальности вокруг хибарки были расставлены несколько ящиков с землей, откуда торчали кустики помидоров, огурцов и других овощей.
Василия охватили неясные, но тревожные предчувствия, однако он нашел в себе силы пошутить:
— А сейчас прилетит хозяин на пропеллере с моторчиком.
Однако Солнышко, вдруг сделавшийся очень серьезным, шутку не поддержал:
— Нет, он не летает ни на моторчике, ни на пропеллере. Он учитель.
Дубов хотел было спросить, чему учитель учит — взрывать паровые машины или изображать привидение? — но отчего-то промолчал.
Солнышко вежливо постучался в дверь, которая была явно позаимствована у прошлых хозяев чердака — на ней даже сохранилась табличка «Главный специалист по прослушке».
— Входите! — раздался из домика голос, показавшийся Дубову неуловимо знакомым.
Солнышко вытер кеды о тряпочку перед дверью, хотя они не были мокрыми или грязными, и прошел внутрь. Вася машинально последовал за ним.
Домик того, который живет на крыше, оказался внутри столь же неказистым, как и снаружи. Похоже, хозяин в большем и не нуждался — только старенький диванчик, узкий платяной шкаф, кухонный столик да этажерка. На диване, откинувшись на обветшавшую выцветшую спинку, сидел хозяин и с доброжелательной улыбкой глядел на гостей.
— Геннадий Андреич… — изумленно выдохнул Василий.
Геннадием Андреичем звали известного и уважаемого в Кислоярске педагога, директора 1-ой городской гимназии. Несмотря на сравнительно молодые годы, он был настолько умным, справедливым и авторитетным (в положительном, а не уголовном смысле) человеком, что все звали его неизменно по имени-отчеству. Не составлял исключения и Дубов, хотя он-то был знаком с Геннадием Андреичем с детства. Но, глядя на всегда подтянутого и, как считали некоторые, чопорного директора, Василий при всем желании не мог отождествить его с тем Генкой, с которым они десять лет проучились в одном классе, летом ездили за город на речку, ссорились и мирились, а иногда влюблялись в одних и тех же девчонок — для него это были как будто два разных человека.
Хотя Дубов назвал обитателя крыши Геннадием Андреичем, на строгого директора он никак не был похож — скорее, в нем можно было узнать Генку, не столько даже повзрослевшего, сколько слегка захипповавшего: «Геннадий Андреич Второй» носил длинные волосы, стянутые бечевкой, а одет был в старенькие джинсы с отрезанными чуть ниже колен штанинами и застиранную майку, украшенную забавным портретом Волка из мультика «Ну, погоди!». Представить себе «первого» Геннадия Андреича в таком «прикиде» Василий не мог бы и в страшном сне. Хотя по всему было видно, что «второй» вовсе не прикидывается «хиппующим Карлсоном», а одевается, да и вообще живет так, как ему проще и удобнее. Да, собственно, и не он один, а все жители этого странного «потустороннего» мира — и Солнышко, и его японская супруга, и трезвенник Щербина, и Люсина дочка Танюша, и ее друзья, загорающие «без ничего» на травке в сквере, и даже старый комсомолец товарищ Иванов.
— Ну, заходите, располагайтесь, если найдете где, — радушно предложил хозяин, легко приподявшись с дивана и протягивая гостям руки.
Солнышко устроился верхом на колченогом стуле, а Дубову ничего другого не оставалось, как сесть рядом с хозяином на диване.
— Учитель, ты и не представляешь, как я тебе благодарен, — заговорил Солнышко. — Ведь это ж такая встреча, о какой я и мечтать не мог!..
— Ну, я-то тут вовсе и не при чем, — скромно улыбнулся «учитель». — То, что встреча состоялась — целиком твоя заслуга. Ты этого очень хотел — и это случилось.
— Да-да, знаю: «если нельзя, но очень хочется…» — счастливо засмеялся Солнышко.
— Вот именно, — совершенно серьезно подтвердил «учитель». И неожиданно обернулся к Дубову: — Вася, друг мой, об одном тебя прошу — не заглядывай мне за спину, никакого пропеллера там нет.
И тут Василий почувствовал, что неловкость и напряженность куда-то вдруг улетучились, будто он весь век провел в ветхой избушке на крыше в обществе ее необычного обитателя.
Солнышко поднялся:
— Да-да, учитель, знаю — вы должны поговорить наедине. Васенька, я тебя буду ждать у товарища Иванова — ну, ты помнишь, на втором этаже.
— Погоди, Солнышко, — остановил его учитель. — Глянь в шкафу, там должен быть галстук. — И подмигнул Васе: — Сам понимаешь — к товарищу Иванову, да без галстука.
Солнышко нырнул в шкаф и миг спустя показался в темно-красном галстуке с рисунками в виде серпиков и молоточков.
— Ну, как?
— Во! — Учитель показал большой палец. — Можешь подарить его Александру Сергеевичу — пускай потешится.
Когда замолкли шаги Солнышка по кровле, учитель обратился к Дубову:
— Ну что же, Вася, теперь ты понял, что это не «тот свет»?
— Да, — помолчав, ответил Василий. — Теперь понял, Геннадий А… Или как мне тебя… вас называть?
Хозяин рассмеялся:
— Ну, если тебе так привычнее, то зови Геннадием Андреичем. А можешь — учителем. Только не с заглавной буквы, а с обычной. — И, немного погрустнев, он заговорил, как будто сам с собой: — Я ведь не хотел делаться учителем, это произошло без моего желания. Может, я бы хотел быть обычным человеком, или даже настоящим учителем, как твой Геннадий Андреич, жить, как все люди. Хорошо хоть, мало кто знает, кто я на самом деле. Сначала приходилось скрывать, а потом…
Василий слушал, силясь понять хоть слово. Вообще-то Генка еще с юности имел обычай изъясняться не всегда понятно, и не оставил его, даже став директором гимназии. Но то, что говорил учитель, показалось Василию полной заумью.
— Ты, небось, думаешь, мол, что за чушь он тут несет, — вдруг сказал учитель. Василий вздрогнул — тот словно читал его мысли. — Извини, это я так, о своем.
— Да нет, кажется, я тебя понимаю, — медленно проговорил Дубов. — Или почти понимаю. — И неожиданно даже для себя прочитал две строчки из стихотворения, непонятно как выплывшие из глубин памяти:
— Что ж, можно и так сказать, — с чуть заметным вздохом промолвил учитель. — Сидит человек на своей крыше, философствует и смотрит свысока на весь мир.
— Да нет, я совсем не то имел в виду, — смутился Василий, но учитель снова говорил как бы сам с собой. Или с кем-то, кто мог его понять:
— Тайные знания… А кто-нибудь спросил, на что они мне? Знать все, что происходит везде, знать все, что произойдет в будущем. Пропускать через себя всю боль и всю радость человечества… или нет — каждого человека, и знать, что ничего не могу сделать… Извини меня, Вася, — словно бы очнулся учитель. — Просто ни с кем другим я об этом говорить не могу. А ты — как бы человек со стороны, с тобою можно.