— Что с ними? — спросил Саша. — Какие-то они у вас смурные.
— Да, пожалуй, — сказал Андреев. — Может быть, нужно было свежим взглядом посмотреть. Мы к ним слишком привыкли.
— Может быть, это то, чего мы так ждали, — заметил Саша. — Записывайте и зарисовывайте каждый их шаг. Каждый чих! А то господа европейские эскулапы опять размажут нас по стенке.
Он вернулся как раз к началу урока фехтования. И еще успел надеть защитную амуницию, взять рапиру и встать ан гард.
— О твоем прогуле известно Зиновьеву, — шепнул Никса.
— Ну, еще бы! — хмыкнул Саша.
— А то, что известно Зиновьеву, известно папа́, — заметил брат.
Между фехтованием и уроками со Скрипицыной Гогель вручил ему телеграмму.
«Свинка умирает, — писал Склифосовский. — Симптомы чахотки. Исключен университета. Приказ ГОСУДАРЯ».
— Что-о? — спросил Саша. — Как исключен? Николай Васильевич?
— Не знаю, — сказал Гогель. — Но государь очень недоволен.
— Мной или Склифосовским?
— Вами… и мной.
— Прикрою, — вздохнул Саша. — Обратный адрес хорош: Москва, Кремль.
— Туда в позапрошлом году перевели телеграф с Николаевского вокзала.
— Ну, вот! Как все прозаично.
Александр Второй сидел в кожаном кресле за большим письменным столом, положив ногу на ногу.
Очередной кабинет государя.
Белые колонны, зеленые шторы в нишах между колоннами и на высоком окне. Много картин на стенах: императрица и Николай Павлович — на правой, Александр Павлович и батальные сцены — на противоположной. Петр Алексеевич в доспехах в простенке между дверями и окном.
Очередной неприятный разговор.
Менялась только дислокация: Петергоф, Царское село, теперь Зимний.
— Я очень рад твоим успехам, — начал папа́. — И каждый раз хочу тебя наградить, но не всегда успеваю. Потому что ты выкидываешь что-то такое, что перечеркивает все успехи. И генерал Гогель, к сожалению, идет у тебя на поводу.
— Григорий Федорович очень чуткий человек, он понимает, что, если я делаю что-то не по правилам — это не блажь, не каприз, не лень. Это крайняя необходимость. И я счастлив, что рядом со мной человек, которому не надо объяснять каждый мой шаг. Папа́, мне надо было поддержать мою команду. Я телеграфировал всем учителям и извинился. Если они в обиде, готов оплатить пропущенные занятия из моих денег.
— Твоя команда! — поморщился царь.
— Отличная команда! — возразил Саша.
Вынул из кармана телеграмму и расправил на столе перед царем.
— Что еще за свинка? — спросил папа́.
Саша хотелось ввернуть что-то типа: «Ты можешь не знать, что за свинка, но про это свинство ты должен знать».
Но сдержался.
— Подопытное животное, — объяснил он. — Зараженное частицами тканей из ран золотушных больных. То, что свинка умирает от чахотки означает, что мы правы. Что чахотка заразна. И что чахотка и золотуха — это две формы одной болезни. И еще, что исключение Склифосовского — это просто… ни в какие ворота. Этот человек составит славу российской медицинской науки.
— Любишь ты громкие слова.
— Это не громкие слова. Я был сегодня в Петергофской лаборатории, там еще пять животных в таком же состоянии. Думаю, что они обречены.
— Никса…
— Да. Но теперь есть надежда. И Николай Васильевич приложил к этому руку. Мы с ним вдвоем начинали. Петербургская команда появилась потом. К карикатурам на меня он не имеет ни малейшего отношения!
— И к публикациям не имеет? Они его именем подписаны.
— И моими инициалами.
— Этого мог бы вообще не делать!
— Я хотел, чтобы это прозвучало. Псевдоним и предположения о том, кто под ним скрывается, создали общественный резонанс.
— Да, уж! — хмыкнул царь.
— И теперь, когда мы опубликуем новые данные, это прозвучит еще громче.
Отец приподнял брови.
— И они начнут искать лекарство, — заключил Саша.
Папа́ закурил. Значит, колеблется.
— Так я могу телеграфировать Склифосовскому, что он восстановлен?
— Нет… пока.
— Я понимаю, что трудно отзывать только что принятое решение, но несправедливость гораздо хуже.
— Я подумаю.
— Хорошо, папа́. А чтобы тебе было легче принять решение, я отказываюсь от еды, пока Склифосовский не будет восстановлен в университете.
Голодовка, конечно, крайнее средство. Саша подозревал, что можно было дожать и без нее. Но самодур должен знать цену своего самодурства.
— Ну, попробуй! — сказал папа́. — Посмотрим, сколько выдержишь.