— Ну, что ты! — удивился брат. — Ты все правильно сделал. Руку целуют даме, которая равна тебе или выше тебя. Александра Васильевна тебе не равная.
— Это точно! Она дочка Жуковского, а я не имею чести состоять в родстве даже с каким-нибудь Баратынским.
— Любишь ты поставить все с ног на голову.
— Нет, Никса. С головы на ноги. Я тебе кажется рассказывал о Наполеоне и Гете. Кто перед кем должен был стоять?
— Плохой пример, Саш. Наполеон был просто корсиканским выскочкой.
— Да, сам себя сделал.
— Есть определенный этикет. Есть иерархия, которую он выражает. И на этой иерархии держится государство. Ты придаешь поэтам слишком большой вес, которого они не имеют.
— Данте тоже не имеет веса? Кто помнит тех королей, которых он поместил в ад. Кто перед кем должен стоять: он перед ними или они перед ним?
— Мы почитаем поэтов, Саша. И дочь Тютчева, и дочь Жуковского — обе носят фрейлинский шифр. Это большая честь. Многие дамы были бы счастливы оказаться на их месте.
— Почитаем, но не признаем себе равными.
Папа́ сделал знак рукой, и началось построение. Впереди придворные чины и кавалеры, потом императорская чета, после них Никса, потом Саша с Володей и Алеша. За ними дядя Костя и тетя Санни с Николой, и дяди Миша с дядей Низи. Шествие замыкали придворные дамы, так что Александра Васильевна осталась где-то далеко за спиной.
Двери распахнулись, и вся процессия вышла в белый зал с расположенными попарно колоннами с коринфскими капителями, которые поддерживали карниз со статуями муз и богини Флоры.
Там ждали высшие придворные чины, министры и члены госсовета в расшитых золотом мундирах и дамы в роскошных платьях. Мужчины сделали глубокий поклон, женщины сели в реверансе.
Белый зал именовался «Концертным». Он был не столь велик, зато за ним открывался огромный Николаевский зал. Тоже белый с золотом с мраморными колоннами, двумя ярусами окон и огромными тяжелыми люстрами.
Слева и справа от процессии стояли навытяжку рослые кавалергарды в белых колетах, белых перчатках с широкими раструбами, красных суконных кирасах с серебряными Андреевскими звездами и золоченых остроконечных касках, увенчанных двуглавыми орлами.
И салютовали палашами.
Справа в простенке между окнами появился большой портрет Николая Павловича. Император был в седле, на белой кобыле, в мундире с золотыми эполетами и голубой Андреевской лентой, и в двурогой шляпе, как у Наполеона, но с плюмажем из перьев.
По правую сторону здесь выстроились генералы, флигель-адъютанты и старшие офицеры Генерального штаба и «старых» лейб-гвардейских полков: Преображенского, Семеновского, Кавалергардского Ея Величества, Конного, Кирасирского. По левую сторону: морские, приезжие и не состоящие в полках генералы.
Саша нашел в толпе Алексея Константиновича Толстого, улыбнулся и кивнул ему.
И тут же нарвался на замечание от шедшего следом дяди Кости.
— Саша, не следует кого-то выделять, — шепнул тот.
Очередной белый зал поменьше. Гражданские чины, отставные чиновники, а слева: городские дамы. Глубокие поклоны. Реверансы. Шорох шелков.
Процессия повернула направо, так что Нева осталась за спиной и вошла в Фельдмаршальский зал с портретами главнокомандующих, из которых Саша уверенно опознал Суворова и Кутузова, и батальными сценами.
За Фельдмаршалами был Зал Петра Великого со стенами, обитыми пунцовым бархатом с золочеными орлами и портретом Петра Алексеевича в компании богини мудрости Минервы, висящим над троном. Здесь ждали послы иностранных государств.
В Гербовом зале с золочеными парными колоннами и гербами губерний на позолоченных люстрах ждало высшее духовенство и купечество. Саша поискал глазами Нобеля с Путиловым и Чижова, но не нашел. Зато присутствовал законоучитель Бажанов в черной священнической рясе.
Наконец, они пересекли военную галерею с портретами героев 1812 года и оказались в Большой церкви дворца.
Начиналась литургия, читали «часы», с клироса доносились отрывки псалмов: «Услыши, Господи, правду мою…»
— Даже хорошо, что я в опале, — шепнул Саша, — чтобы крышу не снесло.
— Что? — переспросил брат.
— Чтобы не сойти с ума от всего этого поклонения, — пояснил Саша. — Тот факт, что папа́ со мной не разговаривает, создает некоторый противовес. Полезно, чтобы не придавать себе веса, которого не имеешь.
— А ты помолись, — посоветовал брат. — Как раз сейчас покаянный псалом будет.
Саша поднял глаза к золоченым царским вратам, к золотому голубю в ореоле золотых лучей и еще выше: к распятию. Верить бы еще!