— Я читала, — тихо сказала Бакунина.
— Что?
— Вашу конституцию. Теперь я верю, что её написали вы.
— Обалдеть! — поразился Саша. — Сколько же уже экземпляров?
— Не знаю, ходит по рукам. В списках.
— Есть сомнения в авторстве?
— Вы посмотрите на себя в зеркало.
Саша усмехнулся.
— Оно мне ещё льстит.
— Кузен очень болен… — проговорила Екатерина Михайловна.
— Это совершенно неважно, — сказал Саша. — Левый анархизм никогда не был мне близок, но у вашего брата есть блестящие мысли. Конечно, попрошу. Ничего не могу обещать, но попробую. Тем более что вины я за ним не вижу вообще никакой, по крайней мере, судя по тому, что вы мне рассказали.
Ординаторская оказалась небольшой комнатой с высоким окном, поясным портретом папа́ в овальной деревянной раме, настенными часами и накрытым на несколько персон столом, явно сервированным под лозунгом: все самое лучшее для дорогого гостя. Супница, салатница, тарелки тонкого фарфора, хрустальные бокалы, бутылки вина и пара кувшинов на темно-зеленой скатерти. После таких обедов всегда кажется, что чего-то не увидел, точнее, тебе не показали.
По левую руку от Саши снова оказалась Бакунина, по правую — Гогель, а напротив Пирогов между Щегловым и Дубовицким.
Саша поискал глазами, куда бы втиснуть альбом с заметками. Нашел, хотя пришлось отодвинуть вазу с фруктами и бокал.
Щеглов вопросительно взглянул на Гогеля и указал глазами на бутылку.
— Нет, — сказал Григорий Федорович.
— Я совершенно солидарен с моим гувернером, — согласился Саша. — Если в кувшинах квас, то это для меня. Я сюда не пьянствовать пришёл. Григорий Федорович, положите мне салатика, пожалуйста. Салатик — это прекрасно.
Гогель с готовностью исполнил просьбу и бухнул на тарелку здоровый половник заправленного сметаной салата, а квас налил лично доктор Щеглов, хотя после его участия в операции, это действие казалось Саше несколько сомнительным.
При этом слуги в комнате присутствовали. В количестве двух штук.
— Обсудим наши дела? — спросил Саша.
— Да, Ваше Высочество, — сказал Пирогов. — Что вы заметили?
— Все, что я сейчас скажу исходит из теории болезнетворных микробов, — начал Саша.
— Вы действительно запретили своим врачам произносить слово «миазмы», Ваше Высочество? — поинтересовался Щеглов.
— Да, — кивнул Саша.
— Точно! — усмехнулся Андреев.
— Это конечно противоречит принципу свободы слова, — признался Саша, — но в своё оправдание могу сказать, что в Сибирь я за это не ссылаю. Если человек является сторонником миазмической теории, он может найти себе какую-нибудь другую лабораторию. А мне нужны люди убежденные.
— Можно? — спросил Пирогов, указывая взглядом на альбом.
— Да, — кивнул Саша. — Я помню, что там написано.
— Что не так со зрителями? — поинтересовался Николай Иванович.
— Их не должно быть. В крайнем случае, за стеклом. В воздухе, который выдыхает даже здоровый человек, миллионы микробов, которые представляют опасность для открытых ран больного.
— А как же нам учить оперировать? — спросил профессор Дубовицкий.
— Я же сказал: стекло. А в операционной должно быть всё стерильно.
— То есть освобождено от микробов, — перевел Пирогов.
— Совершенно точно, — согласился Саша.
— «Сапоги», — прочитал Николай Иванович. — Я, кажется понял. Их не должно быть, да?
— Конечно, потому что с улицы можно принести целый зверинец: там и навоз, и грязь, и помои, и земля. И чего там только нет!
— Босиком? — поинтересовался Дубовицкий.
— В этом есть своя правда, — сказал Саша. — На востоке никогда не заходят в уличной обуви ни в дом, ни в храм. Но можно и просто поменять обувь или надеть на нее стерильные чехлы из резины или ткани.
— Маски? — прочитал доктор Щеглов, подсмотрев в альбом к Пирогову.
— Можно сделать из марли, чтобы закрывали нос и рот, — объяснил Саша. — Это для хирургов и их ассистентов, которых нельзя отгородить стеклом.
— Понятно, — кивнул Дубовицкий и, кажется, подавил смешок.
Зато Пирогов был совершенно серьёзен.
— Что плохого в шерстяной простыне? — спросил он.
— Все впитывает, — пояснил Саша. — Впрочем, если вы их кипятите, то ничего. А лучше выбросить. Плохо, что серая. Грязь не видна.
— Признаться, я считал достоинством то, что она все впитывает, — заметил Пирогов.
— Микробы будут размножаться, Николай Иванович. Они же живые.
— «Обычная одежда» понятно, — проговорил Пирогов. — А какая должна быть?