Первые две операции прошли успешно, но в третьем случае начался гнойный диатез. Надо признать, что и случай был серьёзный: ампутация бедра. Вообще операция опасная для жизни. И я прекратил эксперименты, тем более что кипячение инструментов — дело хлопотное, а от мытья рук в хлорке кожа сохнет, натягивается, как на барабане, и горит, как от ожога.
— Инфекцию занесли с повязкой, бельём или этой вашей корпией, — сказал Саша. — Надо было прожаривать или обрабатывать горячим паром. Кстати, почему не вата? Чем вата хуже?
— Дороже, — объяснил Щеглов.
— Я проверяю корпию под микроскопом, — сказал Пирогов. — Грязную не использую.
— Этого мало, — возразил Саша. — В микроскоп не всё можно увидеть. И три случая — не статистика.
— Да, конечно, — сказал Пирогов. — Это не конец истории. Потом была ваша голодовка, Ваше Высочество, и тогда я счел своим долгом проверить ваши идеи так, как они того заслуживают. Я сделал более двадцати успешных операций подряд. После этого я потерял одного пациента, но было уже понятно, что метод работает. Я больше не оперирую иначе. Сейчас уже очевидно, что смертность упала в пять-шесть раз. Возможно больше. Это просто удивительно! Я же думал, что смертность для данной операции — вообще постоянная величина, что только не делай.
Я не хотел это обнародовать, пока не набрал достаточной статистики, но думаю, что Второй сухопутный госпиталь уже может подключиться к эксперименту.
— Хорошо, Николай Иванович, — кивнул Щеглов. — Не все будут довольны, но мы попробуем.
Пирогов посмотрел на свои ладони.
— Да, — улыбнулся он, — спасает то, что я оперирую только дважды в неделю.
— Но ведь человеческие жизни того стоят? — спросил Саша.
— Конечно, — сказал Пирогов.
— Я попробую сделать перчатки, — пообещал Саша. — Если только современные технологии позволят. Не всё возможно. Нобель взялся за резиновое производство в Петербурге. Пока речь шла о шинах, но, надеюсь, этим не ограничится. Скорее всего, будет совместное предприятие с американцами. Или купим у Гудиера патент на вулканизацию. Посмотрим.
Пирогов кивнул.
— Николай Иванович, — продолжил Саша, — когда вы будете писать очередной отчет, можно будет сделать графики для таких неспециалистов, как я? Таблицы хороши, но графики нагляднее. И с такой вертикальной чертой: здесь дата начала использования метода Земмельвейса, а тут мы начали прожаривать бинты и стерилизовать вату на пару.
— Обязательно, — сказал Пирогов. — Не такой уж вы не специалист.
— Не льстите, — улыбнулся Саша. — Я пропагандист, вся моя роль сводится к пропаганде.
— Какое ужасное слово! — отреагировал Гогель.
— Почему? — удивился Саша. — Не обязательно же пропагандировать всякую гадость. Нам надо, Николай Иванович, чтобы метод Земмельвейса у нас использовали не только в Киеве, Москве и Петербурге, а по всей империи.
— Уже не совсем Земмельвейса, — заметил Пирогов.
— Не суть, — сказал Саша, — хотя, хотя… Если это поможет пропаганде, пусть будет метод «Земмельвейса-Романова».
— Быть по сему, — резюмировал Дубовицкий.
— А можно будет больницу посмотреть? — спросил Саша.
— Конечно, — кивнул Щеглов.
Саша прикончил салат и запил квасом, который хоть и выдохся за время научной дискуссии, но был вполне приятен на вкус и пах свежим черным хлебом. От котлет отказался, ибо время не ждёт.
И они покинули ординаторскую и пошли по высоким залам больницы, между рядами простых железных кроватей. Огромные палаты на двадцать человек, довольно много света и воздуха, неизменные портреты папа́ над дверьми, настенные часы с гирями и маятниками, иногда группки студентов вокруг профессоров и у постелей бальных. В студенческих мундирах и сапогах. Какие ещё халаты! Правда, бельё на кроватях относительно чистое, больничный запах присутствует, как и в ординаторской, но вполне терпим и не переходит в вонь от гноя и испражнений.
У каждой кровати — черная аспидная табличка, где тонкими белыми буквами написано имя больного, возраст, статус, диагноз и дата поступления.
Иногда Сашу узнавали, так что «движением ладони от запястья» ему приходилось возвращать больнице уют медицинского учреждения.
— Лежите, лежите!
Саша остановился у одной из таких табличек: «Иван Мухин, 28 лет, солдат, костоеда стопы, 20 апреля 1859 г.» Его привлекло то, что соседняя кровать была пустой.
— Можно присесть? — спросил он.
Судя по всему, солдат его не узнал, потому что сказал:
— Садитесь, Ваше благородие!
Саша резко повернулся к остальным и выставил руку открытой ладонью к своим проводникам.