«И посреди этого безграничного раздолья, — пишет Бакунин, — этого безумного упоенья все были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, честны, скромны, учтивы, любезны, остроумны, что только во Франции, да и во Франции только в одном Париже можно увидеть подобную вещь!»
Не только. В Москве, в августе 1991-го, Саша и видел, чувствовал, слышал примерно то же.
И точно также, как в Париже 1848-го, все были пьяны от безумного восторга и безумных надежд.
А в Париж приходили известия со всей Европы: «В Берлине дерутся, король бежал, произнеся перед этим речь! Дрались в Вене, Меттерних бежал, провозглашена республика! Вся Германия восстает. Итальянцы одержали победу в Милане; в Венеции австрийцы потерпели позорное поражение. Там провозглашена республика. Вся Европа становится республикой. Да здравствует республика!»
Интересно, с каким выражением лица Николай Павлович это читал? Наверняка ведь все понял: «А вот здесь ты искренен, государственный преступник Бакунин!»
Михаил Александрович рвется в Россию, чтобы «вместе с польскими патриотами» принести революцию и туда. Он даже нашел деньги на дорогу, но оказался почему-то в Германии.
Тут началась подготовка Славянского конгресса, и Бакунин едет в Прагу и мечтает о всеславянской федерации. Если немцы смогли объединиться в Германский союз, почему бы и славянам не объединиться?
Но чехи тянут в свою сторону, поляки в свою, а южные славяне в свою — так что конгресс кончается ничем.
Да, на фоне объединения Германии панславизм не казался таким уж абсурдным. Правда, сербский язык отличается от русского куда больше, чем верхненемецкий от нижненемецкого. Ну, сделать языком межнационального общения старославянский, например, чтобы никому не было обидно. И не притеснять католические меньшинства, вроде хорватов и поляков. И вперед.
Главное отличие в том, что немцы свободны, а славяне, кто под турками, кто под немцами, кто под Российской империей. Бакунин это понимает: не будет никакой панславянской федерации без освобождения Польши. И так и пишет коронованному государю Царства Польского Николаю Павловичу, как на духу.
А на конгрессе призывает не надеяться на помощь России: 'Теперь же вам нет места в недрах русского царства: вы хотите жизни, а там мертвое молчанье, требуете самостоятельности, движенья, а там механическое послушание, желаете воскресенья, возвышенья, просвещенья, освобожденья, а там смерть, темнота и рабская работа.
Войдя в Россию императора Николая, вы вошли бы во гроб всякой народной жизни и всякой свободы'.
И вставляет это в «Исповедь», адресованную императору Николаю.
«Соединитесь сначала вне России, — убеждает Бакунин Славянский конгресс, — не исключая ее, но ожидая, надеясь на ее скорое освобождение; и она увлечется вашим примером, и вы будете освободителями российского народа, который в свою очередь будет потом вашею силою и вашим щитом».
Ну, откуда он знал, что, освободившись, славяне начнут увлеченно резать друг друга?
Видимо, перед ним на железном столике, в свете трепещущей свечи, лежал список вопросов от Третьего Отделения, и вот Бакунин начинает отвечать: «Я хотел революции в России. Первый вопрос: почему я желал оной? Второй вопрос: какого порядка вещей желал я на место существующего порядка? И наконец третий вопрос: какими средствами и какими путями думал я начать революцию в России?»
Во всем мире много зла, притеснений и неправды, но на Западе против зла есть лекарства: публичность, общественное мнение и свобода, облагораживающая и возвышающая всякого человека.
«Это лекарство не существует в России, — писал Бакунин. — Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят вовнутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель — страх, а страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души. Трудно и тяжело жить в России человеку, любящему правду, человеку, любящему ближнего, уважающему равно во всех людях достоинство и независимость бессмертной души, человеку, терпящему одним словом не только от притеснений, которых он сам бывает жертва, но и от притеснений, падающих на соседа!»
Саша потянулся за карандашом, чтобы подчеркнуть этот абзац, его остановило только то, что нельзя же портить документ с пометками Николая Первого. И он сделал закладку с надписью: «Лекарство для империи».