Это ещё почему? С чего это диктатура будет стараться самоустраниться? Как раз ей-то и надо постоянно доказывать свою необходимость. У царской власти есть хотя бы наследственное право, а у диктатора — ничего, кроме группки поддержки, которую никто ни на что не уполномочивал.
И Саша нарисовал на полях большой вопросительный знак.
— Что-то вы помрачнели, Александр Александрович, — заметил Гогель.
— Чрезвычайно обидно, Григорий Федорович, когда человек явно неглупый и талантливый вдруг оказывается приверженцем теорий мало того, что очень наивных, но и весьма опасных.
А Бакунин перешел к обсуждению того, кто должен стать диктатором.
Нет! Нет! Он для этого совсем не подходит. Не было в нем никогда ни тех блестящих качеств, ни огромных пороков, которые творят государственных деятелей или великих преступников.
«Лукавит? — подумал Саша. — Или…»
«Во мне и прежде и в это время было так мало честолюбия, — писал Бакунин, — что я охотно подчинился бы каждому, лишь бы только увидел в нем способность и средства и твердую волю служить тем началам, в которые я верил тогда как в абсолютную истину; и с радостью последовал бы ему и ревностно стал бы повиноваться, потому что всегда любил и уважал дисциплину, когда она основана на убеждении и вере».
И Саша поставил на полях ещё один вопрос.
Автор упомянул о своих прогулках по баррикадам в Праге и снова вернулся к славянскому вопросу.
И тут: та-дам! Саша дождался того, чего давно уже ожидал от этого текста.
Глава 11
«Если бы Вы, ГОСУДАРЬ, — писал Бакунин, — захотели поднять славянское знамя, то они (поляки) без условий, без переговоров, но слепо предавая себя ВАШЕЙ воле, они и всё, что только говорит по-славянски в австрийских и прусских владениях, с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу».
Николай Павлович порадовал здравомыслием.
«Не сомневаюсь, т.е. я бы стал в голову революции славянским Мазаниелло, — написал он на полях, — спасибо!»
— Григорий Федорович, а кто такой Мазаниелло? — спросил Саша.
— Рыбак, — сказал Гогель, — вождь восстания в Неаполе в 17-м веке.
Саше показалось несколько странным, что не самый продвинутый Гогель знает об этом не самом известном персонаже.
— Мне, наверное, должно быть стыдно, что я о нем никогда не слышал, — повинился Саша.
— Вы не могли не слышать, — вздохнул Гогель. — Это герой оперы «Палермские бандиты», она идет в Петербурге, и вы с государем и государыней, по-моему, на ней были.
— До болезни, наверное, — сказал Саша. — Совсем ничего не помню. Что там случилось в Неаполе?
— Восстание против власти испанцев, обложивших неаполитанцев налогами. Торговцы фруктами отказались платить пошлину. Мизаниелло убил одного из чиновников, толпа направилась к таможням, разгромила их и разграбила, а потом открыла тюрьмы. В результате испанский вице-король бежал из города. Народ, собравшись на площади, провозгласил главой города Мазаниелло, который и правил им 12 дней, и творил суд, сидя под балдахином на площади. И его приговоры немедленно приводились в исполнение. Но на тринадцатый день у него появились признаки сумасшествия, неаполитанцы капитулировали, и власть вернулась к вице-королю.
— Спасибо, Григорий Федорович, я понял, — сказал Саша.
Хотя у него сложилось впечатление, что Гогель о чем-то умалчивает в этой истории.
На этом часть «Исповеди», имеющая хоть какое-то отношение к России, резко закончилась, и автор занялся исповеданием своих грехов в Богемии и Саксонии.
Грехи были в основном в мыслях.
Для революции не было ни денег, ни организации, ни людей. Все приготовления ограничивались пустяками. Саксонские демократы сделали довольно для того, чтобы быть осужденными как государственные преступники, но ничего для победы.
Саксонская следственная комиссия долго искала следы заговора, но ничего не найдя, утешила себя мыслью, что он существовал и страшный, с связями широкими, с планом глубоким, с средствами бесчисленными, но один из участников, бежавший в Лондон, унес с собою все его тайны и нити.