— Никакого чуда здесь нет, простая механика. Но я, признаться, был удивлен, что получилось. Более простые вещи не получаются. Как вам письмо? Если я где-то взял неверный тон или погрешил против этикета, вы говорите.
— «Глубокоуважаемый Эмиль Христианович!» — начала читать Жуковская. — «Я был безмерно счастлив получить ваше письмо, поскольку и мечтать не мог, что мне когда-нибудь напишет ученый вашего уровня».
Она задумалась.
— А не слишком? — спросила она. — Вы великий князь, а он простой профессор.
— Он академик, — заметил Саша. — И более того, он Ленц. Он автор правила Ленца и соавтор Закона Джоуля-Ленца. Так что, может быть, и не равен Ньютону, но где-то рядом. И думаю, он прекрасно знает свое место в научной иерархии, так что воспримет как должное.
— Хорошо, — кивнула Александра Васильевна, — пусть будет так. Но все-таки лучше «любезнейший», чем «глубокоуважаемый».
— Ладно. Папа́ я пишу «любезнейший», так что, наверное, и Ленцу можно.
— «Для меня удивительно, что никто никогда не слышал об итальянском ученом Авогадро», — продолжила Жуковская. — «Приват-доцент Дмитрий Иванович Менделеев любезно согласился проверить его закон, надеюсь, что все сойдется. И мне кажется разумным написать в итальянские университеты и узнать, не работал ли у них человек с такой фамилией и не сохранились ли его труды. Я бы мог сделать это сам, но мне кажется, что профессора больше прислушаются к ученому с мировым именем».
— Нормально? — спросил Саша.
— Вполне, — кивнула Жуковская. — Только мне кажется, что к русскому принцу они тоже прислушаются.
— Может быть, — согласился Саша. — А на каком языке писать? Немецкий у нас язык науки? Знают ли итальянские профессора сие варварское наречие?
— Можно на двух языках написать: немецком и французском, — предложила хозяйка.
— Можно. С вашей помощью. На французском я уже могу худо-бедно общаться с друзьями, но не с профессорами университетов Италии.
— Хорошо, — кивнула Жуковская. — Напишу.
— Интересно, сколько в Италии университетов? Ведь наверняка в каждом городишке на вершине каждой уважающей себя горы.
— Не знаю, — улыбнулась Жуковская.
— Мне кажется, он из Турина. Но я совсем в этом не уверен.
— Значит, прежде всего пишем в Турин. В письме к Ленцу оставляем про письма в итальянские университеты?
— Конечно. Надо же польстить мэтру.
— «У меня нет никаких научных заслуг», — продолжила Жуковская, — «так что, конечно, не мне переписывать ваш учебник, любезнейший Эмиль Христианович, однако мы с моей тетей Еленой Павловной собираемся открыть физико-математическую школу имени Магницкого для тех гимназистов, которые в состоянии освоить интегральное исчисление. Думаю, таких найдется немало. Я надеюсь, что это поднимет престиж физико-математического образования, к сожалению, до сих пор недостаточно оцененного. И для школы Магницкого нам нужен новый учебник. Если вы позволите, я могу высказать свои соображения на эту тему, и буду счастлив, если вы согласитесь стать его редактором. Академик Остроградский уже согласился помочь нам с составлением задач для вступительных испытаний по математике».
— Нормально? — спросил Саша.
— Вас не зря сравнивают с Петром Великим, — заметила Жуковская.
— Пока у меня заслуг для этого примерно столько же, сколько для переписывания учебника Ленца. А эффективность, наверное, будет не лучше. Я где-то читал, что большая часть проектов Петра Алексеевича умерла вместе с ним. Что в общем естественно для авторитарной модернизации. Модернизация быстро растворяется в воздухе, и остается один авторитаризм.
— Вы не правы, Ваше Высочество! — заметила Александра Васильевна. — От него многое осталось. Посмотрите вокруг! Это не допетровская Русь.
— Ампир, классика, барокко… что там ещё? Да, окно в Европу пока функционирует, и по балтическим волнам за лес и сало к нам еще что-то возят. Но не сомневаюсь, что со временем найдется человек, который заколотит его обратно. Ибо наносное.
— Почему вы так думаете?
— Потому что Европа — это не мебель с кривыми ножками, не кринолины под юбками и даже не сортиры со спуском. Это государственные институты, гражданские свободы и доверие друг к другу.
— Я читала вашу конституцию, — тихо сказала Жуковская.
— Рукописный вариант?
— Да.
— Интересно, сколько их… и как?
— Очень радикально.
— Это сейчас так кажется. Лет через десять лежания в пыли будет смотреться махровым монархизмом.
— Мой отец всегда был сторонником самодержавия, — заметила Жуковская, — но не самовластья.